Фигуры памяти

Две столицы: Москва и Санкт-Петербург.
Два века: начало двадцатого века (1905-1918 гг.) и начало двадцать первого (нулевые, десятые).
Две истории любви:
Анна из Санкт-Петербурга, дочь поместного дворянина, влюбляется в комедианта Макара и следует за бродячим театром в Москву, мечтая стать актрисой и освободиться от общепринятых устоев её круга. Актриса, проживая роли на сцене, способна обмануть время, влюблённая женщина способна сама творить судьбу и выбирать спутника жизни. Но Макара арестовывают, Анна возвращается домой, в Санкт-Петербург. Семья её не принимает: у Анны будет дочь. Чтобы скрыть позор и обеспечить жизнь дочери, отец выдаёт её замуж за зажиточного ремесленника – кузнеца – в Заонежье. Грехопадение спасает Анне жизнь: вся её семья расстреляна во время революции в Петербурге.  Ей же остаётся жить ради дочки – в ней будущее.
Маргарита – её праправнучка, дочь актрисы и режиссёра, последняя из рода Серовых, родилась в Карелии, но живёт в Москве. Москва – город возможностей для приезжих. Жизнь соло – проблема двадцать первого века, семейные традиции приносятся в жертву современной свободе нравов и возможности реализовать себя. Героиня решает написать историю своей прародительницы, ищет родовой дом Серовых в Санкт-Петербурге – и встречает Андрея. Дом из причины превращается в повод. Герои любят друг друга, но никто из них не готов расстаться с городом, где уже многого добился, никто не хочет начинать жизнь с нуля ради другого. Андрей – врач-психиатр по профессии, а все шедевры, считает героиня, созданы на грани безумия. И только тяжёлая болезнь заставляет её понять, что мастера делает жизненный опыт – любви и боли.
Беды объединяют, а финал книги требует возможности берега, родового гнезда. Женятся не только дети – Андрей и Марго, но и их родители. Андрей рано потерял мать, отец воспитывал его один, отец Марго уходит от мамы к молодой актрисе. Каждый из них прошёл свой путь, чтобы обрести истинное счастье.

Это роман о возможности берега за горизонтом, о счастливой геометрии судеб, о любви и одиночестве, о мире и войне, о заблуждениях экзистенциального сознания и вере в Бога, в предначертанный путь, о времени и вечности, о мнимом бессмертии и истине генетической памяти.
О современных романах, которые позабудут, и несгораемых письмах в грядущее.
О книгах, предопределяющих судьбу: булгаковская Москва и Петербург Андрея Белого, призрак Сольвейг на берегу Онежского озера (именно там Рерих писал декорации к первой постановке пьесы «Перг Гюнт» Г.Ибсена в Москве в 1912 году), библейская притча о блудном сыне и миф об отцеубийстве, Северная Венеция Казановы: история жизни мужчины – поиск единственной женщины во многих, той, кто умеет ждать на берегу – и сумеет дождаться.
Но главное – это роман о Севере, как о последнем ковчеге, ибо сказано было: «Если колыбелью человечества считается Юг, то последним пристанищем будет Север».
О героях, ищущих смысл бытия за пределами рукописи, о том, что все истории земли обречены на бесконечные повторения, но всякий раз – иначе…



 

отрывки из романа

me2

…Кафе, отрешённый взгляд, а за окнами – старая и новая Москва, звенят трамваи или конки, и кто-то непременно перебегает улицу на красный свет. За окнами стоит и проносится время.
Глупо писать философские эссе о природе времени, чтобы к нему прикоснуться, нужна история и герои, способные увлечь, увести за собой из кафе. Далеко-далеко.
Нам часто снятся незнакомые города с улицами, восходящими к солнцу: на таких улицах крепко держатся за руки.
Время всё разрушает, оно и есть абсолютное зло, и оно, как дьявол, в деталях.  Разбитая кофейная чашка, запах мимоз, следы сорок третьего размера на сыром песке, граффити на стене, номер телефона на салфетке, хриплый голос, клок собачьей шерсти на рукаве, цоканье каблучков по брусчатке, забытая на столике зажигалка…
Описывая мелочи жизни без попытки что-то понять, объяснить, рискуешь заглянуть за кулисы времени и увидеть… что?
Между миром живых и миром умерших и не рождённых – зеркальные стёкла. Они наблюдают за нами, как мы за прохожими из кафе. Кто-то из них в тревоге забарабанит в окно, закричит: «Посторонись, трамвай!» или «Осторожно, ступеньки скользкие!». А мы увидим лишь свои отражения и окружающих улиц. Смотрим в холодное тихое небо и не знаем, как там внутри, в зазеркалье, уютно. В камине горит огонь, и кажется, ждут нас. К которому часу? Тик-так механическое вместо ответа…

9 марта, или День нелюбви

Ты часто вспоминал сырой свет. Утро Питера. Невский проспект проявлялся в оконной раме, как изображение на фотобумаге. Медленный снег. Внизу завывали сирены «скорой помощи». Ты думал о тех, кто уже не увидит, как разводят мосты. Машины с мигалками теснили в пробках, не пропускали. Но они успевали. Или опаздывали. Кто-то не доживёт до настоящей весны. Смерть под маской метели. А сколько покойников у разведённых мостов? Столько же, сколько детей. Таков порядок вещей. Первородный грех отбирает бессмертие.

Закурил сигарету. Ты много куришь, Андрей! Посторонний курил у гроба матери, ты закуриваешь всякий раз, когда вспоминаешь о ней. Главная в жизни женщина бросила тебя одного. Вслед за ней уходили другие. Ты не мог простить ей отсутствия, тебе не прощали безусловной и беспощадной любви.

Женский день кончился. Девятое марта – дата, пустотой улиц и обёрточным мусором площадей похожая на первое января, на гарпун единицы в сердце.

Ты рассказывал, что ничто для тебя не ноль – единица. Как-то в детстве увидел дату первое января на календаре. Мысль пронзила: год исполнился и не вернётся. Дети не чувствуют времени, безмятежность его отменяет. Детям жизнь кажется бесконечной, как поле, беги куда хочешь. Каждый день и есть жизнь, без делений на завтра-вчера. Осознанная единица подводила году черту, на отрезки рассекала вечность. Жизнь превратила в лестницу: поднимаешься выше и выше, а за спиной ступеньки осыпаются в пустоту. И чем старше становишься, тем уже ступеньки и труднее на них удержаться. Время стремится в прошлое. Чем дольше бежишь, чем чаще мелькают деления. И цифра «1», похожая на гарпун,  врезается в сердце всё глубже и глубже, не вытащить. Ничто – умелый охотник. Раздроби громаду на мелочи – и уничтожишь.

Мы от него спасались в привокзальных кафе: там никто не живёт, люди – странники, и  время не знает, что с ними делать. Искали ответы, украдкой вглядываясь друг в друга, наблюдая за посторонними. Мы вовремя встретились: будущее упустили, прошлое отвергали. Помню, объясняла тебе наше болезненное ускорение: восприятие времени – квадратный корень из возраста. В четыре года время течёт в два раза быстрее, в девять – уже в три, в шестнадцать – в четыре. Ты ускоряешься в шесть раз, я – в пять с половиной.

Жизнь – это простые числа, мусор и серый дым. Сосчитал от одного до девяти. Восьмёрка была твоим числом, единственная замкнутая цифра, знак бесконечности. А девятого числа мир опустил голову, разомкнул объятия и побежал по своим делам. Перевернул страницу. Вычеркнул твой день рождения из сетки календаря. Истратил ещё один год твоей жизни.

Ты вправе ненавидеть женщин. Они лишили тебя любви. Они украли Твой день. Праздник, который должен был принадлежать только тебе. День рождения стал днём забвения. В суете магазинов, открыточной мишуре, удушающем яде духов и цветов, пестроте подолов, жирном блеске губ, декольте и шоколадно-кремовых яств на столе, круговерти двусмысленных объятий. Для Андрея – ни звонка, ни письма, ни смс. Не до тебя.

Восьмое марта – Рождество древнейшей профессии. Стеклянные, как бриллианты Сваровски, сердца бьются за кулончик (шляпку, сумочку, манто…), как у Оленьки, Поленьки, Светочки, Эллочки. Людоедочки. Прекрасный пол дивного нового мира. У шлюх на Московском вокзале больше достоинства! Ниже пола не упадёшь? Как земля вас выдерживает? Настоящие женщины, любящие и любимые, девы и матери уходят в чёрную ледяную пустоту. В Смерть. В Ничто. А румяные Эллочки живут долго. Два кокетливых глаза-прицела, рот, зад и вагина. Продажность – это про жадность. Ненасытную и тупую. Едят и гадят. Пожирают друг друга, поганят мужчин, мысли, чувства, слова, поступки – всё, до чего дотянутся. Прогрызают в мире дыру, как в яблоке. Черви в помойной яме.

Может, наш мир помойка и есть? Ангелы с вёдрами вышли из Рая, выкинули в мир души, как мусор, объедки, ненужный хлам. Как увядшие цветы и гнилые фрукты девятого марта.

Первая и несбывшаяся жена походила на твою мать, вернее, на грёзу о ней, матери ты почти не помнишь. Обещала устроить праздник для двоих, романтический ужин. За год разные полюса сблизились до синхронности: если у одного сбегал кофе из турки, другой тоже был вынужден оттирать плиту, оба врачи, заболевали и выздоравливали одновременно, угадывали мысли друг друга, с точностью до канала и перекрёстка чувствовали разделяющие вас расстояния, словно в сердце каждому вживили по маленькому навигатору.

Она не пришла. Даже не позвонила. Ты прождал день, вечер, ночь. А наутро вынул сим-карту из телефона, сломал и швырнул в окно. Вместе со всеми заметками, номерами, улыбающимися фотографиями. Новая жизнь начинается в пустоте.

Спустя годы я нашла её дневник в сети. Мы же все опутаны, связаны! Дёрни за ниточку, и клубок истории начнёт отматываться назад, в прошлое. Интернет – хранилище душ, библиотека досье, виртуальная жизнь человечества.

«Пухлые губы, как у младенца. Живое пятно на умирающем теле. Красное на белом, земляника на снегу. Не выдержала, наклонилась и поцеловала сквозь слёзы…». Хирург. Внеплановая операция. Шестнадцатилетняя пациентка погибла под её скальпелем. Девочка в женский день. Ты не почувствовал беды в тот вечер, она не смогла до тебя дозвониться на следующий.

Хочешь расскажу, как ей живётся после тебя? Она могла бы стать твоей пациенткой, но вам, врачам, дано пережить смерть. Вы должны быть сильнее. Сквозь боль.

Да, у неё семья: муж, двое детей, судя по фотографиям. Впрочем, ты сам обо всём давно, наверное, уже знаешь.

Ты выбрал меня. Чтобы уходить. И дарить на прощание сухую лаванду вместо трепетных, умирающих в руках лилий. Чтобы я ждала, неистово ревнуя к прошлому, прожитому тобой без меня, упорно замедляя и поворачивая время вспять.

Непризнанный писатель привык к беспредельному ожиданию «своего часа». Что ещё можно сделать, чтобы выиграть у вечности? Время вымоет хвалу и хулу, премии, тиражи, рейтинги…, как сваи старого моста. И он рухнет в реку. А вода подхватит и понесёт вдаль, за горизонт – к морю – лёгкие непотопляемые щепы слов о любви и смерти. Ничто их не догонит. Жаль, нас уже не будет в том времени. У нас есть только это. Время непризнания. Мучительное восхождение в гору, вершины которой не видно за облаками и не суждено достичь. Ждать и бежать за мечтой, зная, что момент покоя, когда страх смерти и жажда головокружительной высоты замолчат и отпустят, не наступит, пока жива. Покой – не от мира сего. На вершине горы нет воздуха, там нельзя строить жилые дома.

«Всякий несёт свой крест, –  повторяла мама, – и чем больше дано, тем труднее нести». Жизнь – путь на Голгофу? «Зато после тебя хоть что-то останется», – говорила.

– Книга Войнича[1], – тут же сострил бы ты.

Людям не нужна чья-то чужая правда и чувства – у них есть свои. Чтобы остаться, нужно писать о тех, кто рядом. Накрыть стол на кухне, сочинить анекдот о соседе. Жизнь – это еда и вино, работа и секс. День и ночь. И любовь.

Да, ты прав. Апокалипсис напоминает девятое марта. Медленное снеготаяние, вой сирен «скорой помощи», потемневшие лилии в мусорном баке. Если целители душ, психиатр и писатель, не способны любить и быть рядом, то мир обречён.

Любовь – это наша природа. Твой отец лечил природу, ты лечишь. Но вы для неё посторонние. Чтобы лечить природу, нужно её понимать. Чтобы её понять, нужно понять себя. Ваша драма – в непонимании самих себя. Я стараюсь понять. Вас. Всех вокруг. Сквозь себя.

– Ты никого, кроме себя-в-персонажах, не полюбила, – возражаешь.

Москва учит быть сильной, но сила – в слабости. Рядом с женщиной мужчина обретает себя, потому что она себя в нём теряет. Я шутила в табачных лавках: «Дайте две пачки с зависимостью».  Доля правды в том, что невыносимо по утрам просыпаться рядом с человеком, который смотрит мои сны и читает мысли. Сердце – ахиллесова пята. На расстоянии легче любить: боль притупляется. Любовь не случайна. Как смерть человек заслуживает рождением, так жизнь – подготовка к встрече.

Из последнего нашего кафе возвращалась домой на такси. Заезжали на автомойку. Посреди зимы искусственный дождь омывал стёкла. Замерзая в машине, мечтала ещё раз обжечься твоей ладонью. Ты всегда был горячим. Снаружи. Внутри мы оба заледенели, и ледяной дождь не кончается.

На заднем сиденье такси я вдруг вспомнила своё рождение: страшно, мокро и холодно, меня заворачивали в клеёнчатую пелёнку мерзкого горчичного цвета… Так всю жизнь и мёрзну, даже летом, и брожу под дождями без зонтика. Язык романов моих горчит. На губах горько от твоих поцелуев наспех. И «Горько!» нам никто не кричит. Мы, как на голую кушетку, брошены в повседневность.

Возвращаясь домой вечерами, иду мимо местного Дома культуры. Из окон всегда слышится музыка. За окнами танцуют пары, молодые, старые и те, о ком говорят «без возраста». Иногда женщина танцует с женщиной. Иногда ребята отплясывают брейк или рок-н-ролл.

Что тянет их туда ежедневно? Что так отчаянно притягивает друг к другу? Явно не жажда большой сцены. Любителям слава не светит. Мечта о второй половинке? Страсть к танцам?

Однажды я простояла под окнами до сумерек. Казалось, музыка, лившаяся из окон, растворяет седую тьму, сдерживает и отодвигает ночь. Яркий луч звука. Медленный танец. Коэн пел: «We are ugly, but we have the music»[2]. Музыка их объединяла, разная, но одна на всех. На день, на миг. Пока на землю не падёт ночь.

Вспомнились возвращения из литературных гостиных в московские офисы. Чувства эмигранта после короткого, как дыхание, пребывания на родине. Жёсткая, острая, бесприютная тоска по родным и близким, которых оставила где-то там, в ночи, с гитарой в руках. Чувства инопланетянина, вынужденного выживать на Земле.

Музыка была их планетой, слова стали моей. Но Вселенная расширяется, мы удаляемся друг от друга, как планеты и звёзды. Каждый год дни становятся чуть короче, солнце холоднее, люди бесчувственнее. Это невозможно зафиксировать или измерить. Но, поверь, это так.

Каждую ночь я курю на балконе и всматриваюсь в провал неба. Ясными ночами зигзаги звёзд образуют непрерывную линию, ткут бисерное полотно, и я думаю о том, что разгадка – в совпадении точек на плоскости. В прожитых вместе – далеко и близко, порознь и рядом – мгновений. Встреча случается на перекрёстке душ, сотканных из предчувствий и воспоминаний.

Пасмурными ночами небо в тумане. Я смотрю на окна домов и пытаюсь осознать всеобъемлющую любовь Алёши Карамазова. Глаза, где горит свет, и чёрные слепые глазницы. Легко любить человека достойного. Ты подлеца полюби! Легко любить тех, кто похож на тебя, ты других полюби. Сартровский Ад.

Я знаю, что порождает туманы. Вся недосказанность между людьми собирается в тяжёлые дымящиеся облака – и накрывает целые города, топит землю во мгле.

 


 

[1] Манускрипт, написанный неизвестным автором на неизвестном языке. Алфавит не имеет визуальной схожести ни с одной известной системой письма, текст до сих пор не расшифрован.

[2]  «Мы уродливы, но у нас есть музыка» (Леонард Коэн, «Chelsea Hotel»)


 

Lost poets, или Пропавшие без вести

Пишешь ли ты свой бесконечный рассказ о потерянной экспедиции? Или давно забросил?

В наших снах белели поля. Мы бежали за туманом, а туман убегал от нас. И мы никак не могли догнать его, растаять во мгле. Просыпаясь, ты забывал финал. Говорил: он всегда открыт.

Экспедиция не должна быть найдена. Люди ждали помощи, потом отчаялись – и слились с природой. Стали ею. Язычники, почти животные, преступившие все человеческие законы, им некуда возвращаться. Общество их не примет, цивилизация – не для них.

Только сейчас вдруг вспомнила, что встречала твоих заплутавших.

В Москве.

В городе, где миллионы часов показывают разное (либо неточное, либо неправильное) время, где далёкое прошлое выглядывает в будущее из трещин свеженькой штукатурки и щелей-бойниц окрестных стен, никуда не успеть и легко заблудиться.

Они и жили здесь просто так: как дневник писали – не повесть. Писатели ведь разменивают жизнь на слова, в гонке за вечностью упускают своё время. Слова уводят от сути вещей. Слова и есть заблуждения. Согласись, меж словами «потерянный» и «заблудший» разница ощутима: в первом случае тебя ищут, во втором рассказывают анекдот о неуловимом Джо, который никому и не нужен.

Итак, о словах. В обществе LOST POETS (назовём их «пропавшими без вести») все страдали аграфией. Поэты пишут, их стихи читают в журналах и книгах. А художники («artists» именовали себя) выходят за границы страницы. Ещё Рильке задавался вопросом: что же пишет в воздухе другой конец его пера? Провозгласили: поэзия не молитва, а message. Жизнь – performance, а Станиславский родился из кровавых фонтанов Арто, как Афродита из пены морской[1].

«Сумасшедшие, которых ещё не поймали, создают этот мир», – утверждали. И творили его картины из клубов сигаретного дыма в кафе и квартирах.

– Вот артисты! – насмехались над ними люди.

– Невежды! – парировали они.

Художник, по чьему завету писала прозу, пригласил меня на квартирник в районе Новоспасского монастыря. И отчаяние сменилось надеждой. Редакторы литературных журналов упрекали мои тексты в нехудожественности. Сейчас понимаю, были правы: проза росла из отверженных сценариев, но вряд ли живую плоть можно натянуть на скелет. Всё начинается с чистого листа. А тогда мне казалось, что редакторы апокрифических Евангелий вычеркнули Марию из книги Бытия.

Новоспасский район стал новым спасением. Вскоре я и жить к ним туда переехала. Ночевала в одной из комнат бывших фабричных общаг.

Днями артисты околачивались на Арбате. Говорят, кто не был на Арбате, не видел Москвы. Арбат – километр России, но его никогда не пройти до конца. Будут новые встречи. Открытия. Озарения.

Познакомили с Константином – Спасителем и режиссёром труппы.

Испытав крах иллюзий, романтик становится циником. А в кого может превратиться циник?

Константин продал квартиру и купил лучшие сцены Москвы ради Насти, молоденькой поэтессы. Настя же залетела от поэта-оборванца. Потому что есть расчётливый ум и глупые чувства. Потому что Костя лысый, а у поэта кудри ниже пояса. Потому что мир несправедлив, или наоборот, слишком педантичен по части воздаяний. Потому что есть в последних романтиках что-то невыразимо трагическое, как в пьесах Шекспира и динозаврах. Они будто всю жизнь ищут заколдованное озеро в тайге, прокладывая к нему тропу сквозь бурелом, а когда без сил падают на песчаном берегу, замечают и асфальтовые шоссе, и мосты, и дороги из жёлтого кирпича вокруг. Ничто не ново под луной, ново и болезненно только осознание этого «не ново» каждым отдельно взятым человеком. А иногда смертельно.

Искусство убивает тех, кто им живёт, и всё же в нём больше смысла, нежели в любой другой деятельности. Оно сохраняет иллюзии – как душу в бесчисленных реинкарнациях. И циники становятся философами.

Бродила за артистами с Костей во главе туда-сюда по Арбату, записывая их слова в блокнот, как Левий Матвей за Христом с апостолами.

– Дурак создаёт непознанное, то, чего до него не существовало на свете. И изобретает велосипед. А гений призван разрушить саму систему познания.

Я разгадывала анаграммы: Арбатство – братство. Поэзия – это масонская ложа. Без Тайны жить скучно. Незачем. Жизнь есть поиск. Люди – странники. Арбат – улица Орфеев с гитарой и шапкой нищего-попрошайки у ног.

Мы все голодали.

– Уже не есть, а жрать хочется!

– Ты – раб желудка.

Арбатство – рабство. Без постоянного заработка – постоянный голод. Помимо меню ресторанов, мне вспоминалась прочитанная об античном искусстве книга, где полисы кормили и содержали артели ваятелей Орфеев и Ник. Непревзойдённая за тысячелетия красота! А на голодный желудок сочиняются лишь оды еде и кулинарные книги.

– Но из двадцати Орфеев выживал один, остальные статуи разбивали. Если бы мы сохранили традицию древних греков, то ни Ван Гог, ни Пикассо, ни Малевич бы даже не родились.

– «Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка»[2]. Сила художника пропорциональна жертве.

– Да, искусство сакрально. Бог умер.

– Чёрный квадрат – икона XX века. Абсолютный свет есть тьма, космос. Земля – дом о четырёх углах. Небо упало на землю. Мы смотрим в глаза пустоте.

– И у нас, двадцать первых, икона – пустой холст?

– Выставляли уже и пустые холсты, и 4,33 минуты тишины играли. Скальп, то есть маску, сними с лица. Вот будет картина! Сама жизнь на нём расписалась!

Артисты отвергали саму возможность открытия новых уголков реальности как видимой, так и вымышленной. Конвейерная лента бытия: всё проистекает из всего. Мы – отголоски того, что было сказано до нас, ни к чему плодить сущности. Если не способен создать шедевр, преврати себя, свою жизнь в произведение искусства. Каждый шаг – к красоте.

Мы брели по брусчатке Арбата сквозь зимне-весенние дни прямо в лето. У меня в привычку вошло мысленно рисовать всех встречных портреты (не скальп же сдирать на память?). Мужчина на кубе, девочка на шаре. Отчего-то мнилось, что женщины – гибкие, приспосабливаются, выживают, чаще бывают счастливыми. А мужчины ломаются.

Меня тоже изобразили. Называлась картина «Поэт и Муза». Зеленоглазая девочка руки сложила в молитве, позади неё маячила чёрная тень невидимки, брошенного за пределами холста. Их тени соприкасались, проникали друг в друга, срастались навсегда.

– Найди себе музу, сможешь писать, – объяснили мне смысл полотна.

Я искала. В старых московских домах: нехорошей квартире Булгакова близ Патриарших, доме Бунина на Поварской, Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке. Казалось, они ушли, а музы блуждают по комнатам, неприкаянные, ждут хозяев, верят в вечное возвращение. Слышались голоса, неясные рифмы, скрип пера, стук печатной машинки, стёкол звон, переливы рояля…

Не привиделись, не явились. Зря купила новый блокнот. В нём потом мои друзья пристрастились рисовать друг на друга шаржи. Я ничего не писала. Дни молчали.

Костя меня успокаивал:

– Адам и Ева смысл искали в Раю. Бог открыл ворота и отправил их в мир. Почувствуйте, каково это быть создателями. Что бы ни делал, людям не угодить. Дети обвиняют матерей, художники, писатели всю жизнь гонимы, учёных вообще на кострах сжигали. Только неделание обывателя не вызывает осуждений: они принимают мир таким, как есть, не стремятся его переделать. Так их предки должны были принимать Эдема щедроты…

Мы в блаженном бездействии докатились до ночи, о которой я и хотела тебе рассказать.

Снился кувшин молока. Пар от него поднимался и, как ветер, таил в себе запахи: лесов и полей, звёзд и костра, мяса, приправленного шафраном… Голова закружилась во сне!

Ночью на кухне был пир. Осетрина в молочном соусе, парное мясо с шафраном. Водка, вино, портвейн. И мороженое с тепличной клубникой.

Топталась на пороге кухни, а в желудке болело и пело. Наконец решилась шагнуть в жёлтый квадрат из темноты коридора.

– Мне снился кувшин парного молока, такой запах!

– Прекрасный сон! Млечный путь в чаше земной! Впереди великая ждёт судьба! А пока сядь, поешь, выпей с нами.

– Что празднуем? – тут же освоилась я. Осетринки, вина, и конечно, кусочек мяса с шафраном. И мороженого с клубникой. Всё сразу.

– Первый день лета! – жуя, отвечали. – Из общаги пора выселяться, теперь можно спать на скамейках в парке.

Наполняли бокалы. Гитара, как нимфоманка, обнималась со всеми подряд. Ночь приплясывала и не кончалась. Насытившись, я задумалась, откуда роскошь застолья? Спросить было не у кого, к тому времени уже никто никого не слушал, никто никому не отвечал. Летели на крыльях возвышенных споров. Не догнать.

– Мы язычники!

– «Я – зверь, я – негр. Но я могу быть спасён!»[3]

– Все мы – звери, и не надо никого спасать. Какое из четырёх сознаний, по-твоему, перемещает человека в Рай? Зверей из Рая не изгоняли, значит, инстинкты невинны.

– Но мы – люди. Нельзя жить во власти инстинктов!

Хтонические исчадья хлебали портвейн из горла.

– Почему? Так живут обыватели. Во власти страха. Это героям с детства присуще предчувствие трагедии.

Костя однажды обмолвился, что единственный брат – в больнице, что деньги ему собирает на срочную операцию. Иначе брат до осени не доживёт.

– Экзистенциальное сознание губит. Вера в мифы ли, в Бога спасает от одиночества. Всегда кто-то рядом, как Большой брат, присматривает за тобой, поддержит, поднимет, соломки подстелет, ты не один на дороге. Жизнь безбожника – крайняя степень отчаяния.

– И вседозволенность. Нет никого над нами, значит, сами себе хозяева.

– В этом и суть одиночества. Тянемся вроде друг к другу, но не доверяем. Никому. Всякий способен на подлость и даже убить, – кто-то откликнулся на их спор за спиной.

Я оглянулась. Мысль о том, что Костя взял деньги на операцию брату у матери, крутилась, как ребёнок, вокруг стола, но не мешала нам выпивать и закусывать.

Костя сегодня вернулся из Подмосковья. Мать, наверно, все сбережения с книжки сняла.

– А каким сознанием нужно обладать, чтобы пропить жизнь брата? – стоило бы спросить.

Но не мне. От количества выпитого меня тоже мутило.

Проснулась уже на рассвете. На кухне как будто свора римских патрициев пировала. Кости, объедки на блюде, стол залит вином, на полу гнусные радуги рвоты, стулья откинули ножки, завалившись на спину. Разноцветные лоскуты скатерти осыпались хлопьями в воздухе, как перья павлинов.

Месяц корчился в форточной раме, сжимался в кольцо. Соломона. И это пройдёт…

Сон мне снился короткий, в полудрёме похмелья: на столе – блюдо в человеческий рост, а на блюде – обглоданный скелет человека. Помню, долго с надрывом тошнило в уборной. Над головой из крана гулко капала вода. Минувшую ночь захотелось сжечь, как черновик, не вспоминать и уж точно о ней не рассказывать.

«С ними жизнь из меня утекает по капле», – саднила в мозгу банальная фраза.

– Что ж, твоя станция – следующая, – сказали мне на прощание.

Позже я нашла работу и переехала в уютную квартирку на Мещанскую улицу на Садовом кольце. Никого из них больше не видела.

В тот вечер артисты продолжили пировать, а я с моста смотрела реке навстречу. На меня неслось будущее, готовое вот-вот свершиться. И впервые мост не дрожал под ночными трамваями.

Жизнь разбилась, как гранёный стакан с портвейном, шарахнутый в гневе об стенку. Но мне грезилось, за мостом в грязных лужах купаются звёзды.

И слова! Толпились в моей голове, наступая друг другу на пятки.

Бог и дьявол – одно существо, двуликий Янус. Всё, что божественно прекрасно и дьявольски безобразно сходится в крайности, в запределье. И оттуда являются первые строки.

Я частенько теперь возвращаюсь летом на Новоспасский мост, на те улицы, гуляю вокруг пруда. Мне мечтается, что…

За мной выбегают вслед из подъезда и кричат в пустоту улицы моё имя. Маргарита-а-аа…

Так наш пёс с лаем выскакивает во двор вслед за какой-то одному ему ведомой белой собакой. И лает, и лает, и лает, будто на призрака. Собака давно пробегала там, но пока не пройдут дожди, её запах останется в воздухе. Так люди уходят, за собой оставляя ароматы воспоминаний. Ароматы тают бесследно.

А сейчас я оглядываюсь через плечо и вижу синюю спину с раскинутыми руками, он спешит поймать меня в воздухе, но бежит от меня. Смотрю на это вполоборота и…

Возвращаться – плохая примета. Я иду своей дальней дорогой – в противоположную сторону. Ноги не слушаются, и кажется, что и по венам течёт какая-то странная – голубая и неживая кровь. И вот-вот остановится. А вокруг красно-каменная Москва, кирпичные раны стен. Фабричные общежития. На балконе кто-то кактус выращивает. И я думаю: «Лето, и лето. Лето – нелепо, не сбывается из года в год. Никогда не сбывается».

«Ты нелепа сама! У тебя вся жизнь протекает вполоборота», – мог бы сказать самый близкий. Но ты далеко.

Ты идёшь своей дальней дорогой, поднимаешь голову на чей-то балкон: ржавые прутья его оплетают лианы. И в убогих домах людям хочется счастья.

Только всё это не про нас.

У меня из нелепостей кроится полотно и шьются одежды романа. И швея уж устала колоть иглой себе пальцы и боли не чувствует.


 

[1] Антонен Арто – французский режиссёр, драматург и теоретик театра, автор театральной концепции «Театр жестокости». «Кровавый фонтан» – пьеса 1925 года, где на сцене бил фонтан из бычьей крови. Многие его методы использовал в своей системе Константин Сергеевич Станиславский. Большую часть своих работ (в т.ч. «Театр и его двойник»)  Антонен Арто писал в психиатрических клиниках.

[2] Винсент Ван Гог. Последнее письмо к брату Тео, 29 июля 1890.

[3] «Одно лето в Аду». Артюр Рембо


 

Сон о Замке над Мёртвым морем

 

Чем жизнь отличается от существования?

Предназначением, – пишу я.

Религиозный человек не спросил бы, зачем он здесь, на земле. Бог дал, бог взял. Экзистенциальному сознанию нужен миф, чтобы упорядочить окружающий хаос, череду нелепых случайностей превратить в судьбу, а себя – в её избранника.

Свободой, – сказала бы моя прапрабабка.

Она давно умерла, её никогда не было рядом. Но я могу читать письма из прошлого. Пустоте придать очертания рукописи.

Любовь – это слово. Весь мир состоит из слов. Миф писателей: рукописи не горят. Потому что мы тоже слова. Существуем в пространстве интертекста, создаём его, продолжаем начатое задолго до нас, черпаем воду из источников и сами вливаемся в общий поток, строим новые дома, ремонтируем и перестраиваем старые. Переписываем сюжеты первых историй на современный лад, рифмуем мысли древних философов, чтобы понять и запомнить, цитируем классиков, доказывая свою правоту… Мы хотим жить.

В Москве я начала писать. Если бы не уехала из тихой Карелии, до сих пор писала бы стихи на салфетках и выбрасывала, а работала бы суфлёром за сценой.

Москва – страшный город, высасывает, пожирает, перемалывает, выматывает. Сильные здесь творят, слабые сдаются. Творчество защищало меня, как крепостные стены, от подчас нестерпимо жестокой действительности. Слова – щит и меч, и плащ от дождя. Моя любовь к Москве не «за» и «ради», а «вопреки». Настоящая любовь всегда вопреки.

По счастливой случайности мой рассказ включили в московскую антологию с несколькими звёздными именами на обложке, а моё имя – в ёмкое сочетание «и другие». Хранила авторский экземпляр на прикроватном столике: перечитывала прозу лауреатов литературных премий последних лет.

И однажды ночью мне приснился замок на скале над морем. Праздничный зал переполнен, гостям не хватало места. Двери распахнуты настежь. Пол паркетный тянулся бесконечным мостом к черте горизонта. Расторопные слуги на мост выставляли столы друг за другом для вновь прибывших гостей, чтобы застолье продлить за пределы замка. Мне указали на крайний, не видимый издали столик.

Белая скатерть, закатное небо, красное вино, вереница лиц и свечей. Мост раскачивался под ногами, клонился к воде. На краю захлестнуло солёной волной, промокла до нитки.

– Господа, если кто-то ещё подсядет за стол, мост обломится и мы рухнем в воду! Не забывайте, под нами – Мёртвое море.

– Замок не был рассчитан и не вмещает…

– Лишние среди нас?

– Пусть гости предъявят пригласительные бумаги!

Зашуршали свитки, листки, страницы. У меня в руках – пустота.

– Среди нас самозванцы! – за спиной кто-то крикнул.

В таких снах оглянись и – проснёшься. Я застыла у края стола: рассмотреть напоследок, кого пригласили.

В ореоле свечи почерневший, как галка, он устало кивнул: да, предвидел, в Замок многие попадут по ошибке.

Господин в дверях на меня вскинул брови, наморщив лоб, кашлянул в кулак и посторонился, мол, открыты на вход и на выход, времена меняются – гости сменяются. На пороге зала двое жестикулировали, увлечённые дружеским спором, вышли на свежий воздух подальше от шума и суеты.  Статный с прямой спиной и моноклем в глазу угостил между слов папиросой господина с усами. Сверкнул золотой портсигар, синий отблеск треугольником обозначил порог. Не споткнулась. Покинула сон незаметно.

Просыпаясь, на грани яви узнавала лица гостей с книжных портретов. Кафка, Камю, Булгаков, Белый… Я так много читала книг, но так мало помню из них! Только строки, которые меня изменили. Наверное, у каждого читателя – своя полка вечности. На ней книги, предопределившие наши пути.

А ещё за столом был мой друг. Поэт Костя. Лысую голову уронил на руки, пьян как обычно. Помню, когда-то учил меня: «Есть люди процесса и результата. Если бы я искал в себе поэта, сравнивал себя с мастерами вместо того, чтобы писать стихи, то не написал бы ни строчки. Только в минуты вдохновения понимаешь, кто ты. В процессе работы над словом – своё предназначение.  Истина в том, что можно всю жизнь оттачивать слабые стороны (ту же рифму по учебникам стихосложения), улучшать результаты – и быть всегда в середине, а можно не тратить силы, шлифовать сильные стороны – и прорвёшься дальше всех в неизведанное».

Миф – пространство богов и героев.
И другие – случайные гости. Их не ждали в замке, не ждут на земле. Никому не нужны.

– Ты нужна мне!

Перед сном мы гуляли, взявшись за руки, по каштановой аллее вокруг моего дома. Городские службы опять благоустраивали дворы: все дорожки песком засыпали. Под мягким светом фонарей песчаная аллея чудилась подлунным пляжем. Где-то над головой в чёрном небе вздыхало море.

Ты споткнулся о камушек и пошутил:

– Если камешек не виден, то и звёзды не нужны.

– У Феллини в «Дороге» говорят «камушек не нужен».

Я так и не осмелилась пересказать тебе сон о Замке над Мёртвым морем. Но сейчас смотрю на твой камушек, держу его в руках и думаю о том, что да, мне не дотянуться до звёзд, но у меня всегда будет кто-то, кто помнит меня и ждёт новых слов. Ты подарил мне талисман. Придорожный камушек с дырочкой.

– Куриный бог?

– Или Собачье счастье.

– Да, это как бордюр и поребрик, камушек и камешек, Москва и Питер, разные слова.

– Я люблю твои слова.

В ту ночь я постигла волшебство философского камня Парацельса. Талисман от тебя – драгоценный, он дороже золота, дороже всего на свете.

В ту ночь в мой дом ворвалось солёное море.

– Хочешь, помою тебя?

– Отмоешь от слёз? От меня так разит несчастьем?

Вода волновалась и пенилась в ванной. Обнажить спину, встать на колени, по-собачьи на четвереньки, довериться… Совершенная близость!

На скате ванны увидела свою тень, чёткую, как отражение в чёрно-белом зеркале: тело изгибами похоже на скрипку, на виолончель, на гитару… На всех тех, чьи печальные голоса ты любишь, наверное, и поныне.

А утром мы проснулись и решили завести собаку. Нам нужен был кто-то рядом из нормального мира, связывающий нас друг с другом, кто никогда не повзрослеет и не уйдёт. Кто не чувствует времени и не понимает, что такое воспоминания.

Поехали на Арбат.

– Комочек счастья за копейку! – раздавалось из шеренги с котятами-кроликами-щенками.

Из растаманского платка высунулась острая мордочка таксы. Рыжий пёс, солнца ребёнок…

Спустя год щенок подрос, а мы узнали, что у собак есть память. Он умеет считать часы и минуты, уткнувшись носом в вагонное стекло поезда Москва – Санкт-Петербург, посапывая со скоростью секундной стрелки, подгоняя леса и поля, за окном летящие мимо, торопя наши встречи. И скучает он, как человек.

Бесприютностью был под стать нам, бездомным: ты не мог бросить отца одного в огромной пустой квартире с видом на Невский проспект, я снимала жильё и меняла районы Москвы чаще, чем куртки и джинсы.

Собаки тоскуют по прошлому, как люди по детству. Чувство времени и его преходящести присуще всем живым существам. Но не всем дано его сохранить.


ИСТОРИЧЕСКАЯ СЮЖЕТНАЯ ЛИНИЯ РОМАНА
В ПОВЕСТИ “БЕЛЫЙ КРИК, КРАСНАЯ ПЕСНЯ”  в журнале “НЕВА”

ЦИТАТЫ ИЗ РОМАНА >>> 

Рецензия на READRATE: “Фигуры памяти” поэзия в прозе” >>> 

Интервью по книге для “Моя газета” >>>

Рецензия «Песня как рассказ» В. Брусницина в литжурналах «КОЛЬЦО А» СП МОСКВЫ» и «КЛАУЗУРА»


Купить печатную книгу с автографом, скачать электронную
можно в моей
 КНИЖНОЙ ЛАВКЕ >>>


 

Вернуться на страницу ПРОЗА >>>