Без надежды – покоя нет.
(Альбер Камю)

 

Это был еще один страшный сон, из тех, что снятся, когда засыпаешь и просыпаешься совершенно один. Через открытое настежь окно в дом летел пепел. Пепел кружился в воздухе, напоминая хлопья снега, оседая на книжных полках, столе и буфете. Пепел устилал пол и лестницу живым, шевелящимся от ветра ковром. Пепел превратил кровать спящего в саркофаг, он забивал рот и нос, и становилось трудно дышать. Пепельная зима, пепельная метель. Вскоре пепел заполонил собой весь дом, и свет растворился во тьме.

–  Нужно открыть глаза. Попытаться втянуть в себя немного воздуха.

Вот так, вдох-выдох, вдох-выдох. Нужно проснуться. Это лишь еще один дурной сон, который скоро закончится.

Вадим рывком соскочил с кровати, стряхивая с себя невидимые хлопья пепла.

В доме действительно пахло гарью. Запах такой, словно где-то перегорела проводка, плавящийся пластик. Он беспомощно огляделся по сторонам. Ветер хлопал рамой незакрытого окна.  Галки с криком взлетели с дерева под окном, как по команде, словно почуяли что-то неладное.  Поле перед домом – все охвачено дымом. Даже солнце и то – как сквозь пелену густого тумана.

–  Опять жгут осень, – лениво подумал Вадим.

Каждая осень в деревне начиналась именно так: листья сгребали в огромные кучи вдоль дорог и поджигали.

Дым костров потопил и деревню, и поле, и лес, и железнодорожную станцию. Слезились глаза, в горле постоянно стоял комок. Все это напоминало маленькую войну с осенью. Вадим не знал, зачем им нужна эта война, лишь старался задержать дыхание и попробовать пережить еще одну осень.  Вдох-выдох, понемногу.

****

Яркий осенний день. Счастливая семья: мать, отец и сын-первоклашка. Прогулка в парке, мороженное и американские горки. Самый счастливый день в жизни Макса. Солнце бликами отражалось в белом золоте маминых волос, как в зеркале. Отец все время смеялся, громко и воодушевленно что-то рассказывал.

Первое сентября, Макс пошел в первый класс. И это был самый важный день для всех них. Это был его день, день Макса.  Он знал, что сегодня может просить все, что захочет.

Клоун у выхода из парка продавал разноцветные воздушные шары, и самые яркие – красные. Конечно же, Макс попросил красный шар. И ему подарили красный. Счастливая семья. Взявшись за руки, они зашагали вдоль улицы. Макс дергал веревочку, а шар плясал, переливаясь на солнце, пока внезапный порыв ветра не вырвал его из рук.

Макс не успел оглянуться, как шар оказался на проезжей части. Бедный красный шар, неужели он лопнет под колесами? И Макс не выдержал – разревелся, как девчонка. Мама сказала, что купит ему другой. Но Макс хотел именно этот и продолжал хныкать. Тогда отец выбежал на дорогу и, ловко изогнувшись в прыжке, спас его. Встав на разделительную полосу, он поднял шар высоко над головой, и тот засиял в руках маленьким красным солнцем. Восхищенные, все улыбались. Равновесие было восстановлено. И вдруг…

–  Осторожно, сзади!

И визг тормозов… И материнские пальцы…Она  пыталась закрыть Максу глаза с такой силой, что ему показалось, как пальцы проникли сквозь глаза прямо в мозг. Скорая, как всегда, опоздала. Отец жил несколько секунд, и они даже не успели попрощаться с ним. Водитель остался жив, он был пьян и не смог сбросить скорость…

Бесцеремонный звонок разорвал кладбищенскую тишину.

–  Алло, привет! Что там с контрактом на покупку двадцати пяти моделей Фольксваген для фирмы «Аякс»? Они приехали перегонять машины, но не все документы предъявили, – окатили Макса холодным душем из телефонной трубки.

–  Все…. нормально, они все оплатили, могут забирать, – он очнулся. Он снова здесь. Он повзрослел и теперь живет для того, чтобы продавать оружие убийцам. Убийцам отца. Все они садятся за руль и убивают. Может быть неосознанно, но от этого не становится легче. Макс не знал, зачем им нужна война на дорогах городов, лишь старался пережить еще одну осень. Еще один такой же яркий осенний день, как был тогда, много лет назад.

Старое кладбище на окраине Москвы. Здесь, за пределами мегаполиса можно задержать дыхание, побыть наедине с собой. Здесь воспоминания медленно уходят вдаль по тропинке между могилами, и прощальное осеннее солнце смотрит им вслед.

Освобождение, пусть ненадолго, но все-таки.  Вдох-выдох, понемногу.

****

–  Пи-и-во! Рыба! Сигаре-е-е-ты! Соле-е-е-ная рыба! –  на подходе к станции Вадим  услышал надрывные голоса местных торговцев.

Голоса летели вдоль перрона, перемешиваясь друг с другом. Поднебесный гул – голос станции. Торговцы напомнили галок на его дереве: тоже кричат, заглядывая в окна проходящих поездов, затем, как по команде, срываются и мчатся к следующему поезду. Снова кричат, снова замолкают, снова бегут и кричат. И так целый день до последней строчки в расписании поездов.

Яркий осенний день. Солнце прочертило длинные линии наискосок, отражаясь от колес поезда и уходя куда-то в даль, в поднебесье. А они все бегали, суетились, словно под крышей Богов. Крыша Богов – это косые линии прощального осеннего солнца.

Вадиму нравилось встречать и провожать поезда. Он знал, что все люди на свете делятся на две категории. Те, что внутри, за вагонным стеклом, они спешат куда-то, и скорее всего, у них интересная жизнь. Счастливые! И те, что на перроне. У них был только этот вечный перрон, пиво и соленая рыба. И дом за полями, и каждый день похож на предыдущий, как черные галки друг на друга на дереве под окном. Поезда стали для Вадима чем-то вроде посланников из другого мира или из мира, где все по-другому. Там, за вагонным стеклом, трепетала и манила к себе жизнь.

–  Почему я до сих пор здесь? – постоянно спрашивал он себя. – У перронных торговцев – семьи, дети, и все они хотят есть. Они должны быть здесь. Рыба – их последняя надежда прокормиться.  А что держит меня? Каждый год говорю себе, вот продам дом и уеду. Но каждую осень слышу одно и то же: «Пиво! Рыба! Сигареты!»

Рыжая собака ткнулась мокрым носом в ладонь. Это особенная собака – она самостоятельная. У всех собак есть хозяева, или если они бродячие, сбиваются в стаи и стараются жить поближе к людям. Рыжая приезжает на поезде сама, выходит, гуляет по перрону, потом садится в тот, что идет обратно, и уезжает. Даже проводники ее знают,  привыкли к ней и никуда не гонят.

И если кто-нибудь когда-нибудь напишет книгу о маленькой тихой станции в захолустье, то главным героем станет именно она – самостоятельная собака.

Об остальных обитателях сказать будет нечего.

****

По понедельникам в офисе автоконцерна все обсуждали бурно прошедшие выходные. Кто где побывал, кто сколько пропил, проиграл, потратил на женщин. И Только Макс, пожав плечами, отходил в сторону. Сказать ему было нечего.

Действительно, что тут скажешь, когда целыми сутками клеишь обои.

Обои… Макс посмотрел на белую стену напротив и все понял. Вчера поклеил обои, а они отошли от стен. Звук падающей и сворачивающейся в рулоны бумаги,  наверно,  и  вызвал  в сознании  денежный  листопад.

Осень. Листопад. Он медленно брел по лесу, а с деревьев падали не листья, а доллары, устилая бумажным ковром все вокруг. Он вышел на поляну, а там люди лопатами сгребали деньги в мешки.

«Это листья», – сказал им Макс.

«Нет,  доллары», – отвечали они и продолжали собирать свой осенний букет.

«Если что-то и может падать с деревьев, так это листья», – подумал Макс и повернул обратно в город.

Но город был сплошь покрыт деньгами, как воспалившаяся рана струпьями, и все сошли с ума: побросали свои дела и встали на колени. Машины теснили друг друга в пробках, в них охапками грузили доллары. Кто-то даже грузовик умудрился подогнать.

А потом пошел дождь, но люди не замечали его холодных струй, ползая в грязи, хватая грязные деньги грязными руками. И начался хаос. Люди падали от усталости рядом с собранной кучей долларов. Тут же подъезжала фура, ее загружали полностью, подхватывая стога денег вилами и лопатами, и она уносилась куда-то, оставляя бездыханное тело лежать на асфальте. Но денежный листопад не прекращался, он смешивался с дождем, превращая улицы города в бумажную свалку.  Обменные пункты снижали курс по секундам, но люди приезжали и приезжали, отдавая чуть ли не три четверти кузова грузовика  за  доставку к обменнику. Потом и обменники закрылись. И магазины тоже. Начался голод. А деньги, став ненужными, вдруг утратили свое значение. Люди искали хлеб, уныло ступая по тысячам и тысячам долларов грязными сапогами. Сначала били витрины и воровали продукты из магазинов, потом и там вся еда закончилась. Началась охота на голубей и собак. И вот уже кто-то решил поменять на хлеб своего  ребенка…

Одна женщина, лежащая на земле, подняла голову и закричала: «Да будут прокляты эти деньги! Все беды от них! Как можно доверять жизнь этим жалким клочкам бумаги, которые никого не сделали счастливым? Мы должны радоваться тому, что есть, чем кормить детей, и не просить большего».

Кто-то там, наверху, услышал ее слова, и бумага превратилась в снег.

Шел и тут же таял первый снег. И не было ничего красивее на свете, чем ослепительно белый снег на пылающих красных листьях…

Еще один дурной сон, из тех, что снятся, когда засыпаешь и просыпаешься совершенно один.

Кофе показался горьким, с привкусом бумаги, все из-за проклятого сна. И дались ему эти обои! В выходные заняться нечем, пустота. Нет, неправда. На самом  деле его больше ничего не интересовало, все потеряло смысл.

Только одно: каждую пятницу Макс шел в магазин и покупал рулоны обоев. Желтые, голубые, белые, в полоску, в цветочек… – главное не повториться.  Он выбирал их так тщательно, словно на века, хотя украшать стены обоям оставалось всего неделю – до следующих выходных. Интересно, что думали о нем в магазине? Что у него шестиэтажный особняк на сто двадцать комнат, и он оклеивает его обоями не только внутри, но и снаружи?  Каждая суббота начиналась с издевательств над стенами квартиры. Он, как маньяк, обдирал и клеил, соскабливал и лепил, пытаясь избавиться от запаха прокисшего вина и незнакомых мужчин. Но запах  возвращался снова и снова, он жил у Макса внутри, расползаясь при каждом шаге, как неаккуратно зашитая рана.

Мать Макса была настоящей красавицей. Платиновая блондинка с голубыми глазами. Отец безумно гордился тем, что все встречные мужчины сворачивали шеи, когда они втроем  шли по улице. А Макс гордился ими обоими, улыбаясь им снизу вверх.

Она начала сильно пить после смерти отца, и глаза ее потеряли цвет.

Маленького Макса часто брала к себе соседка: подкармливала, обстирывала.  Мать больше не обращала на него внимания. Часто, приходя из школы, Макс видел незнакомых людей, спящих на полу в коридоре. Мать даже не помнила, кто они и как к ним попали.

Знаете, чем пахнет безысходность? Дешевым вином. В классе Макс всегда садился за последнюю парту, хотя не видел, что написано на доске, и ему приходилось угадывать, часто неправильно. Максу казалось, что и от него сочится кислый запах ободранных обоев и незнакомых мужчин. Уже тогда он старался держаться от всех подальше, понимая, что никогда больше не впишется в этот мир.

Иногда мать приходила в себя, и они долго разговаривали, сидя за столом на кухне. Каким горьким ему тогда казался чай! Безнадежный чай, с привкусом тоски и недоверия.  Она начинала плакать и неизменно повторяла, что все будет хорошо, и что в выходные они обязательно пойдут гулять в парк. Но Макс смотрел на ее опухшее, безобразное лицо и догадывался: в парк он попадет не скоро и, скорее всего, не с ней.

А спустя несколько дней все повторялось снова. Заколдованный круг.

Однажды она вскрыла вены. Макс нашел ее в ванной, всю в крови, она бредила и твердила что-то бессвязное о себе, отце и еще какой-то женщине, но он ничего не понял. Ее забрали в больницу.

–  Только не детдом! Не сдавайте меня в детдом! – плакал Макс и клялся соседке, что справится в одиночку. Она молчала и гладила его по голове. Она выполнила обещание. Поначалу навещала его, а потом они переехали, и Макс остался совсем один.

Он бросил школу и пошел работать. Сперва на автозаправку бензин разливать, потом машины мыл в автосалоне. Он работал, работал и работал… Потом учился заочно и снова работал. Так он и стал менеджером по продажам автомобилей. Иногда не спал целыми сутками, и сил не хватало даже поесть. Странно думать, что целых пятнадцать лет жизни он провел в «АвтоСлейд». Пятнадцать лет ненависти. Да, он ненавидел своих клиентов: они садятся за руль и убивают. Если бы не они, его жизнь сложилась бы иначе, и отец был бы жив. Но они вечно спешат, гонят дни под колесами, стирая  до пыли асфальт. Это война. Незаметная, повседневная война, которая уносит тысячи жизней. Несчастные случаи – всегда не в счет. Тот алкаш за рулем, его даже не посадили. За определенную сумму денег убийство при отягчающих обстоятельствах превращается в обыкновенный несчастный случай. Отца больше нет, мать спилась и попала в больницу. Это призрачная, невидимая война. И никто за нее не ответит.

Макс никому не говорил и никогда не думал, что больница, куда поместили мать –  приют для душевнобольных, психушка, просто знал это где-то внутри себя. Она больше не узнавала его, и Макс стал навещать ее все реже и реже.  Дни шли, он старался забыть. Боль постепенно превратилась в пустоту, сожаление и чувство вины –  в усталость, все желания –  в одну единственную мечту:

–  Жить бы на острове, где нет людей и машин, где не нужно никуда спешить, не нужно ночевать в офисе и лгать в глаза тем, кого ненавидишь с детства. Смотреть каждый день, как солнце падает в море… Да, что там море, и озеро где-нибудь в российской глубинке подойдет, лишь бы подальше отсюда. Неужели я не устал, не заслужил дом…. на усталость? –  твердил он себе, проводя рукой по стыкам  новеньких, только что поклеенных обоев.

****

Вечер удлинял тени, окрашивая землю в разные оттенки синего и фиолетового, пока солнце подыскивало себе ночлег, прячась на краю поля в кронах деревьев.  В доме запахло сыростью – предвестником ночи.

Камин никак не хотел разгораться, сырые поленья медленно тлели, не давая силы огню.

–   Как любовь, – подумалось Вадиму, – ей тоже всё мало и вечно чего-то не хватает. Огонь гаснет, если не подкидывать нежность снова и снова.

Он вспомнил, как мама читала ему сказки Андерсена на ночь. Любимой была «Русалочка». Он никак не мог взять в толк, почему же Принц не остался с Русалочкой, она же его спасла и по-настоящему любила. Мама покачала головой и горько вздохнула.

–  Это правдивая сказка, сынок, – сказала она. – Принцу нужна Принцесса, а не Русалочка.

Так всегда бывает, когда появляются дети. Дети мешают любви. Любовь – эгоистична. Когда женщина полностью поглощена заботами о ребенке и перестает уделять мужчине внимание, он греется у чужого огня.

Вадим увидел Принцессу еще в детском саду.  Была очередь отца забирать его домой. Отец сильно раздражался медлительности Вадима, не любил ждать, пока тот оденется. И Вадим решил преподнести ему подарок, показать, какой он уже взрослый и самостоятельный. Он отпросился у воспитательницы заранее. Старательно оделся, аккуратно завязал шнурки на ботинках, дабы ничем не вызвать недовольство отца.  Одетый и застегнутый на все пуговицы,  он  долго сидел в раздевалке, но отец все не появлялся. Вадим устал ждать и потихоньку вышел во двор. Оглянувшись на окна, он понял, что его отсутствия никто не заметил, и тогда он, осмелев, шагнул за ворота.

Отец стоял за воротами, чуть дальше по улице, но не один. Улыбаясь, он пожимал руку на прощание женщине с белыми волосами. Они смотрели друг другу в глаза. Вадима никто из них не заметил. Что-то неприятное ухнуло и зашевелилось внутри. Вадим застыл в нерешительности, не зная, что делать дальше. Если отец его увидит, то непременно рассердится и будет ругать. Но они по-прежнему, не отрываясь, смотрели только друг на друга, и Вадим медленно отступил за ворота, в глубь двора, прячась на веранде. Наконец Принцесса ушла. Отец, ничего не подозревая, направился  через двор к  входной двери.  Вадим догнал его на лестнице.

–   Папа, прости, я не дождался тебя! Хотел сделать тебе сюрприз. Смотри, я оделся сам! – задыхаясь, кричал он.

Отец пристально осмотрел его с головы до ног и спросил каким-то чужим голосом:

–  Где ты был все это время – во дворе или выходил на улицу за ворота?

–  Я не выходил никуда, я был здесь, –  впервые в жизни солгал Вадим.

Их спасеньем стал этот дом, доставшийся матери в наследство от деда. Они уехали из Москвы и поселились в деревне. Летом они сдавали половину дома туристам, а потом пытались растянуть деньги на зиму. Вадим и сейчас, после ее смерти, так жил.  Места здесь очень красивые:  недалеко,  за полями – озеро, липовая роща рядом с домом. Зимой только тоскливо – ветер. Ветер стонал в старых трубах всю зиму. Вадим так и не сумел починить дымоход. Все думал – успеет. Но мама умерла, а ветер все стонет и стонет.  Так всегда бывает: чем больше у тебя времени, тем меньше ты успеваешь сделать.  Вадим старался не думать о маме. Говорят, если мы постоянно думаем о тех, кто ушел, вспоминаем, зовем их, то души не могут освободиться, они бродят по Земле. Говорят, что мы сами должны отпустить умерших… Вадим старался, как мог.

Мама никогда не винила отца, он писал ей поначалу совсем короткие, ничего не значащие письма, но быстро перестал, и даже на похороны не приехал. Всю свою обманутую и неразделенную любовь она отдавала Вадиму. Они читали книги у камина: Чехова, Достоевского, Тургенева, Толстого… Дед был профессором, преподавал литературу в университете. Удалившись на покой, он купил дом и собрал библиотеку.

Вадиму хватило книг на все прошедшие дни бессмысленного ожидания, только вчера он закончил последнюю. Некоторые он перечитывал вновь и вновь, человеческая память имеет обыкновение стирать имена любимых героев, а то и целые главы.

–  Тогда зачем читать? Все равно все забудешь, – задавался он вопросом.

Но в такой глуши книги стали его единственными собеседниками. Друзьями, которые приходят издалека. Такие друзья не вяжут теплых уютных носков для души, напротив, они сдирают с тебя кожу и поливают  щелочью. А потом уходят, как только закрываешь книгу на последней странице, оставляя тебя одного зализывать раны.

По весне, когда деньги гостей бывали уже истрачены, и не хватало даже на хлеб и сахар, Вадим  заваривал можжевеловый чай и доедал старую картошку. Порой ему казалось, что и собственную жизнь он съедает вместе с подгнившей картошкой.  Раньше их гости приезжали на лето всей семьей и приглашали знакомых. Мама так любила возиться с их малышами! Потом дети выросли, и они стали приезжать только вдвоем и совсем ненадолго. А сегодня Вадиму вдруг показалось, что на следующее лето они не вернутся. И до весны ему не дожить. Денег совсем немного, а картошки хватит только на половину зимы. Рыбы засолил только себе, торговать на вокзал его не пускали. Он был чужим для всех в деревне.

Однажды к нему зашел местный мужик за дровами. Дров Вадим никогда не запасал. Ходил рубить каждое утро в лес – должно же быть хоть какое-то занятие.

Мужик увидел необъятные полки с книгами и обрадовался:

–  А зачем дрова? Смотри у тебя сколько бумаги! Дай что-нибудь на растопку ненужного из книг. Зачем тебе одному столько?

–  Ненужных книг не бывает, – только и сумел ответить Вадим.

После этого случая с ним даже на перроне здороваться перестали.

Лень была ему не свойственна. Сибаритский образ жизни вести вынуждали обстоятельства. Вадим размышлял о серьезном деле и пользе, которое оно приносило бы, он действительно хотел работать. Но нечем в такой глуши заниматься, все сами себя всем обеспечивали. Поехать учиться Вадим тоже не мог, денег у них с матерью не было. Мама сама обучила его всему, что знала: чтению, письму, математике.

Он искал любви, о которой читал так много, но любовь покинула эти места. В деревне все безнадежно пили, по пьянке и от безысходности рожали детей, а потом голод гнал их на перрон истошно кричать: «Пиииво! Рыыба!»

Но мечта о мире, где все по-другому, не оставляла его. С самого детства ему снился сон о клеверных полях.  И Она… стояла на краю поля и звала за собой туда, где за холмами и лесом начиналась железная дорога. Вадим знал, что пальцы ее пахнут клевером, а волосы – ветром. Ветром, пришедшим из-за холмов.

–  Правда моего дома  в том, что он умирает. И я вместе с ним. Все-таки нужно попытаться уехать отсюда. Мне нужна работа. Настоящая работа, которая позволит хоть раз в жизни наесться до сыта и избавиться от бесконечно сосущего под ложечкой чувства голода. Я должен знать, что могу приносить пользу, пусть и малую. Нужно, чтобы та, что пришла из-за холмов, могла гордиться мной.  Иначе, зачем все это: галки на дереве под окнами моего дома, тысячи прочитанных книг, озеро, осень, камин? Но что же делать? Продать дом, продать память о маме? – мучительно размышлял  Вадим и не находил ответа.

А дни неумолимо шли и шли, по-прежнему оставаясь бессмысленным ожиданием летящего мимо поезда, очередной попыткой помечтать о том, как заходишь в вагон и становишься частью другого мира или мира, где все по-другому.  Он должен был когда-то решиться. И он решился.

****

–  Вы так редко навещаете маму! Вы, наверно, равнодушный человек, но поймите, у нее никого нет, кроме вас, – увещевала Макса молоденькая и потому чувствительная докторша.

Конечно, она  ничего не знала о ранах, которые не заживут никогда. Для нее мир был добром, о зле она только читала в газетах. Макса ее мольбы не трогали. Он редко навещал мать и не чувствовал себя виноватым. Он не любил эту маленькую страну, где все впали в детство, собирая цветные картинки из пазлов, играя в куклы и посасывая леденцы. В забытье и забвении они были счастливы. Но Макс не мог забыть. Каждый визит для него превращался в лестницу на эшафот, по краям которой развешаны сверкающие на солнце красные воздушные шары.

Во дворе больницы рос огромный тополь, и они с матерью частенько сидели под ним и ели сладкое. Конфеты она любила, будто ребенком была она, а не Макс. Она даже ни разу не взглянула на него.

«Она не вернется больше, впала в детство, оттуда не возвращаются», – говорили врачи.

И вскоре Макс совсем перестал навещать ее. Он надеялся, что она – счастлива, в детстве все счастливы, по-другому не бывает.

Однажды он принес деньги за лечение, но ему сказали, что платить больше не нужно. Она разбила окно и сбежала. Куда? Никто не знал. Ее искали долго, а потом объявили пропавшей без вести. Уходя, Макс заметил, что тополь срубили, и его почерневшие останки свалены у стены во дворе. Наверно, разбив окно, она спустилась вниз по его стволу.

Он ничего не чувствовал больше, внутри все онемело. Он работал ради матери.  Но зарабатывать деньги на ее содержание в больнице уже не нужно. Ничего не нужно.  Бессмысленные, бесконечно долгие дни.

Надежда вернулась вновь прошлой осенью. Поздним вечером Макс устало брел домой с работы. На платформе в метро он увидел женщину с белыми волосами, лежащую на полу без движения. И словно что-то перевернулось внутри. Он схватил ее, начал трясти, а она вцепилась ему в воротник, дохнула в лицо перегаром, и по перрону разнеслось:

–  Жизнь – это мост между прошлым и вечностью, только он – без перил. Вы идете над бездной и не видите ее! А она под вами! Один неверный шаг – и все кончится, никто не поддержит Вас, глупые люди!

Вокруг них стали собираться любопытные, потом ее увел милиционер. А Макс только повторял все  время: «мама, мама, мама…», а по лицу текли струи соленой жидкости, мешающие смотреть вслед обманутой надежде.

Нет, это не его мать. Ей подобное и в голову не могло прийти, слишком она была приземленной. Даже потеряв рассудок, она умело выбирала самые сладкие конфеты с его раскрытой ладони. Ее никогда не волновала вечность, только то, что происходит здесь и сейчас. Она не доверяла времени, логично рассуждая, что вчерашнего дня больше нет, а завтрашний может и не случиться.

И Макс продолжил свой путь по мосту без перил. Ее никогда не было рядом, а теперь нет и вдалеке. У него ничего не осталось. Но он ничего и не хотел: ни успеха, ни богатства, ни любви. Зарабатывать деньги ради денег – бессмысленно,  встретить любовь среди тех, кого ненавидишь с детства, – невозможно. Он исключил из своей жизни все красное, всех, кто предпочитает алкоголь, и всех, кто за рулем.  Макс понял, что одиночество не проходит, как время, и не излечивается, как болезнь. В нашей жизни все   либо пьют, либо за рулем, либо красят губы красной помадой. Но об этом он уже давно не задумывался, так же как о том, какой был день недели, просто продавал им машины и все.

А потом у него появилось новое развлечение. Макс, коренной москвич, ездил на обзорные экскурсии. Не Москву смотреть, разумеется, а приезжих. От них шла особая энергия восхищения происходящим, вера в приключение и в то, что жизнь только начинается. Некоторые из них не то, что Воробьевых гор, больших домов не видели.  Макс, как вампир, питался их восторгами, радостью, счастьем. А еще там были семьи –   точь-в-точь, как у него: папа, мама и маленький мальчик с воздушным шариком, и конечно, они любили друг друга. Возвращение в детство, в то время, когда Макс не тосковал по отцу и не презирал мать. Ему так хотелось с ними заговорить! Но он никогда не решался.

****

Солнечная площадь Трех вокзалов могла бы стать шедевром архитектуры, если бы не привокзальная грязь и не вечная потасовка бомжей, рвущих друг у друга из рук очередной кусок.

Самостоятельная собака прилегла сразу у выхода из метро, зажав меж лап чью-то потасканную шапку для подаяний. И люди, улыбаясь, кидали ей кто мелочь, кто куски хлеба. Макс хотел пройти мимо, но она подняла голову. Пронзительный взгляд, как отражение ясного осеннего неба.

«Если даже собаки в этом мире и те – сами по себе, значит, мы все обречены на одиночество», – подумал Макс и кинул в шапку десятку.

Собака зевнула и сладко зажмурилась, как будто кивнула с благодарностью.  Макс отправился по знакомому маршруту в экскурсионный автобус.

Он сел, отвернувшись к окну. Ему было неловко, гиды и водители автобусов его уже узнавали в лицо. Интересно, что они думали о нем? Что он каждые выходные в Москве проездом, и ему негде выспаться? Но он не спал в автобусе. Хотя на самом деле на  него никто не обращал внимания. В таком потоке, где все лица сливаются в одно, все встречные кажутся знакомыми.

Радостный смех мальчишки прервал его размышления. Счастливая семья: папа, мама и маленький мальчик. Мальчишка держал в руках красный шар. Они устроились на сиденьях прямо перед Максом, и мальчишка сразу же высунул голову в проем между ними, улыбнувшись ему. Макс улыбнулся в ответ. Мальчишка подергал за веревочку воздушный шарик, и тот заплясал под потолком. Макс протянул ему руку в проем, но мальчишка, смутившись, спрятался за спинкой сиденья. Потом снова выглянул, озорно улыбаясь. Макс подмигнул ему.

Автобус тронулся с места. Гид затянул хвалебные гимны столице.

–   Свободно? – Вадим внимательно рассматривал Макса, не решаясь сесть рядом. Все остальные места в автобусе были уже заняты.

–  Свободно, – буркнул Макс, отвернувшись к окну. Но Вадим не спешил садиться, покачиваясь в проходе. Автобус пытался свернуть, и только акробат смог бы устоять на ногах.

–  Что-то не так? Почему вы так смотрите? – Макс почувствовал легкое раздражение. Лучше бы его не было, этого непонятно откуда взявшегося попутчика, лучше бы он оставил их с мальчишкой наедине.

–   Все в порядке, не волнуйтесь! Мне вдруг показалось, что мы очень похожи! – окончательно смутился Вадим, разглядывая дорогой костюм Макса. – Вернее, мне бы хотелось быть таким, как вы, – тут же попытался он уточнить и пошатнулся, хватаясь за поручень.

– Да? – усмехнулся Макс. – Садитесь уже, а то упадете.

Вадим плюхнулся рядом, а Макс уставился в окно, откровенно демонстрируя, что разговора  в дороге не будет.

Мальчишка с красным шаром снова выглянул в проем между сиденьями и протянул руку. Макс легко одними пальцами пожал ее.

–  Какой хорошенький мальчик! – не удержался Вадим. – Это ваши родные?

«А почему нет? Почему не продлить иллюзию?» – вдруг подумал Макс.

–  Да, родные… Приехали в столицу на выходные. Вот выгуливаю, показываю достопримечательности, – с удовольствием солгал он, слегка понизив голос, чтоб впереди сидящие его не услышали.

–  Вы, наверно, и не цените, что живете здесь? Такой красивый город, дома! Здесь все дышит историей! – с восторгом продолжил Вадим.

–  Не знаю, кто или что здесь дышит. Воздух отравлен, – мрачно отозвался Макс.

Вадим замолк в нерешительности, не зная, что ответить собеседнику.

Пока ему нравилась столица. Он приехал на разведку.

«Сначала осмотрюсь, найду работу, а потом, если все получится, то продам дом и перееду уже насовсем», – решил он для себя. Ему казалось, что все, кто живет здесь, непременно должны быть счастливы. Это не его вечный перрон. Это другой мир или мир, где все по-другому. Здесь столько дорог и возможностей стать счастливым, что непременно должно повезти на одной из них.

Автобус выехал на шоссе. Вдалеке виднелся тот самый парк из детства Макса, где ему подарили красный воздушный шар.

–  Парк культуры, – объявил гид.

–  А можно нам здесь выйти? – спросила мама мальчишки.

Водитель затормозил на противоположной стороне. Они засобирались к выходу.

–  Подождите! Здесь очень сильное движение и нет подземного перехода! Люди деньги заплатили за вашу экскурсию, неужели нельзя подъехать прямо к парку? – в тишине автобуса крик Макса прозвучал так громко, что все туристы начали оглядываться в его сторону.

–  Ладно, не шуми, сейчас развернусь и подъеду, – недовольно отозвался водитель, трогаясь с места.

Все трое уже стояли у кабины водителя, готовясь выходить. И мама что-то прошептала на ухо мальчишке, тот быстро оглянулся на Макса, а потом подбежал к его сиденью. Через голову Вадима он протянул Максу красный шар. Макс только грустно улыбнулся в ответ.

Он долго провожал их глазами, пока они заходили в парк: отец и мать держали мальчишку за руки – счастливая семья, такая же, как и у него когда-то. И на душе стало невыносимо тоскливо и пусто, как бывает в доме, который только что покинули последние гости, и остались лишь ночь, беспорядок и тишина.

–  Они же не ваша семья, да?  Вам плохо? – вдруг спросил Вадим, пытаясь заглянуть ему в глаза.

«Этого только не хватало! Кто ты такой, чтоб меня жалеть?» – почти с ненавистью подумал Макс, вжавшись лбом в стекло.

Но Вадим не унимался:

–  Они просто похожи на ваших родных? Вы тоскуете по ним?

Это было уже через край. Макс резко поднялся с места  и, ловко перепрыгнув через ноги Вадима, побежал к выходу.

–  Откройте дверь! – бросил он на ходу водителю.

Вадим поспешил за ним.

Вырвавшись на улицу, Макс остановился, с ненавистью разглядывая красный шар. Ну, откуда он взялся, этот проходимец! Все так хорошо начиналось. Почему как только ты захочешь побыть собой, так кто-нибудь обязательно все испортит, заставляя вновь натягивать маску враждебности?

–  Подождите! – услышал он позади себя настойчивый голос Вадима.

–  Что тебе надо от меня? – обернувшись, заорал Макс в бешенстве. – Да, была у меня семья! Была! А теперь нет! Доволен? Все, проваливай! И не нужно лезть ко мне в душу!

–  А я читал, что люди должны помогать друг другу. Я не уйду пока не увижу, что вам полегчало, – Вадим спокойно смотрел на Макса, даже с каким-то сочувствием. Но Максу никто и никогда не сочувствовал.  Он не верил в сочувствие и не ждал его ни от кого, тем более от незнакомцев. Он медленно разжал ладонь, и шар взмыл в воздух. Проводив его взглядом, Макс подошел к Вадиму вплотную:

–  Читал? В Библии что ли? Да мне за всю жизнь всего один человек помог – соседка по лестничной площадке – еду оставляла под дверью, чтоб я с голоду не подох. Помогать! Ты откуда вообще приехал? Где такое волшебное место, чтоб все друг друга любили?

Все, что хотелось сейчас Максу, так это ударить незнакомца, стереть его в порошок, чтобы даже воспоминания о нем не осталось. Но нельзя же, правда, побить первого встречного только потому, что он  вдруг понял, насколько ты одинок.

–  Я знаю, что такое потерять близкого человека, – по-прежнему выдержанно ответил Вадим на его выпад.

Гнев прошел, Макс растерянно оглянулся по сторонам, ища взглядом, куда бы присесть. Чуть вдалеке он увидел скамейку и, ни слова больше не говоря, направился к ней. Сел, достал сигареты. Вадим нерешительно примостился рядом. Макс молча протянул ему сигарету. Оба закурили, говорить не хотелось.

Наконец Макс, выбросив окурок, протянул руку Вадиму:

–  Макс.

–  Вадим, – неуверенно пожал ему руку Вадим.

–  Пойдем, что ли пройдемся, раз с экскурсией у тебя не получилось, – неожиданно предложил Макс, и Вадим согласился.

****

Вечер нехотя обнимал улицы города. Весь день Макс и Вадим провели вместе. Никто из них раньше не нарушал свое одиночество так надолго. Пройдя пешком полстолицы, уставшие, они свернули на набережную.

Солнце отражалось дорожкой Мунка[1] в воде канала, превращая окна домов в сияющие розовые витражи. Макс по-прежнему был немногословен. А Вадим, наоборот, говорил, не смолкая, словно пытался вычерпать все, что накопилось внутри, до донышка перед очередным наступлением тишины. Он устал молчать и слушать ветер в пустом доме посреди полей.

«Если бы у меня был брат, я бы не чувствовал себя так одиноко», – невзначай мелькнула в голове странная мысль. Но Вадим знал, что он один у матери, а она умерла два года назад.

–  У тебя больше никого не осталось из близких? – спросил Макс.

–  Отец вроде здесь, в Москве, мама писала ему давно, но ни разу не получила ответа. Может, переехал. Да и не нужен я ему, наверно, – вздохнул Вадим.

–  Никто никому не нужен, – равнодушно отозвался Макс. – Мне мать вообще говорила: в детях мы видим отражение нашей смерти. А жить тебе есть где? – неожиданно спросил он. Вадим покачал головой.

Макс остановился, рассматривая нефтяную пленку, переливающуюся всеми цветами радуги на поверхности воды. Он явно что-то обдумывал. Что-то серьезное. Вадим терпеливо ждал своей очереди заговорить.

Наконец Макс решился:

–  Дом у тебя на станции в захолустье… Большой? – и он внимательно всмотрелся в лицо Вадиму. – Ты говоришь, мы похожи. Махнемся не глядя?

–   Чем махнемся? – не понял Вадим.

–   Местами! – горько усмехнулся Макс. – Устал я здесь быть, ничего не чувствую. Вот, как эта река. Сквозь нефтяную пленку воздух не проходит, и река задыхается. И я задыхаюсь, понимаешь? Раньше цель была – деньги для матери, а сейчас…Существует, наверно, предел усталости. Все равно не живем оба: ты тишины не выносишь, я не могу больше на них работать, оборвалось что-то внутри. А так шанс будет попробовать выжить и тебе, и мне. Ну, что скажешь?

Вадим только удивленно пожал плечами в ответ, и они отправились в парикмахерскую.

Не прошло и получаса, как свежевыбритого и постриженного по последней столичной моде сияющего Вадима уже с трудом отличили бы от Макса. По поводу их сходства теперь уже не спорил и Макс.

–  Ну что, братья? – хитро улыбаясь, спросила девушка-парикмахер.

И Макс ответил:

–  Братья!

Дело стало за малым: завершить процесс перевоплощения скромного провинциального паренька  в  успешного менеджера по продажам автомобилей.

Они расположились у Макса дома. Вадим осваивал компьютер. Получалось неплохо. Благо в современном мире работа напоминает конвейер, люди лишь передают информацию. Механические ретрансляторы, главное – держаться уверенно, а научить такому можно и обезьяну.

–  Вот сюда заходишь, – поучал Макс, тыча ручкой в графы листа Excel на мониторе компьютера. – Видишь, в табличке все покупки отражены – фамилии владельцев, номера контрактов и так далее? И так каждый раз вносишь, сохраняешь, отправляешь вот по этому адресу, понятно?

–  Понятно, – строчил Вадим в ежедневнике. Будет ему руководство на первое время.

–  В общем-то – все, клиентам нужно улыбаться, всю информацию вносить в компьютер, быть всегда на мобильном, даже ночью и в выходные, – продолжал Макс. –  Телефон мой возьмешь, я себе куплю по дороге – позвоню, сообщу номер…

Макс потер виски, пытаясь вспомнить, что пропустил:

–  Да, сижу я: как войдешь – третий стол справа в левом ряду у стены, сейчас нарисую,  – он взял листок и начал чертить на нем план общего зала.

–  Очень похоже на план эвакуации Белого дома, – улыбнулся Вадим и, помолчав,  спросил настороженно. – А вдруг они поймут, что я – не ты, мы же не очень похожи?

Макс только расхохотался:

–  Они?! Да они вообще ничего не видят – некогда им смотреть. Ты главное стол не перепутай, тогда на тебя и внимания никто не обратит.

И Вадим наконец расслабился и засмеялся вместе с ним, откинувшись на спинку стула. Он смотрел в окно на высотные здания, окутанные синей вечерней дымкой, и не верил своему счастью. Завтра он пойдет на работу впервые в жизни! Подумать только, так везти просто не может!

А Макс уже собирал рюкзак в прихожей. Ему нужно было успеть на последний в расписании поезд. Они обменялись паспортами, ключами, осталось только попробовать изменить жизнь к лучшему, им обоим.

Казалось, каждый из них получил то, что желал.

****

На перроне Макса встретила Самостоятельная собака, приветливо помахивая хвостом, словно давно ждала его. Странно, но он не удивился ее появлению. Макс тоже понял, что она – сама по себе, ездит, куда вздумается, и гуляет, где хочет. Самостоятельная собака так же, как и он, никогда не впишется в этот мир. Она вдруг стала для него воплощением собственной отверженной судьбы, воплощением одиночества в чистом виде. И Макс почувствовал к ней необъяснимую симпатию. Собака и проводила его до дома на окраине полей.

Там все было так, как и описывал Вадим: дерево, галки на нем, озеро за полями, осень, камин.

И тишина… Такая тишина, что Максу вдруг показалось – это воздух застыл, и можно дотронуться до него рукой.

Макс осторожно осмотрелся: внизу, возле камина, кресло для размышлений, все три свободные стены закрывали собой полки с книгами. Такой библиотеке позавидовал бы любой районный центр культуры. Хранилище книг! Наверх, в жилые комнаты, уводила деревянная шаткая лестница. Макс поднялся на второй этаж.

В спальне на стене висело ружье, наверно, деда. Макс взял его в руки, прицелился, выстрелил в пустоту за окном. Галки с криками сорвались с дерева. И тут он вспомнил: Вадим рассказывал ему легенду о том, что души людей после смерти переселяются в птиц. Вадим верил, что среди галок на дереве живет душа его матери. Макс выглянул в окно. Одна из галок не улетела, она молча смотрела на него со своей ветки, как будто с укором. Он отвернулся.

Ветер хлопнул рамой незакрытого окна, распахнул книгу на столе и зашелестел страницами, словно искал, на которой из них остановился.

–  Здесь, наверно, все читают, даже ветер, – усмехнулся про себя Макс.

Ему же сначала было не до чтения, а потом своих печалей с лихвой хватало, чтобы переживать чужие надуманные. Он взял в руки книгу и пробежал глазами страницу, услужливо раскрытую ветром:

Хосе Луис Борхес. «Легенда».

«После смерти Авель увидел Каина. Они шли по пустыне высокие, и видно их было издалека.  Они  сели  на  землю, развели  костер  и согрели  себе  еду. Молчали, как всякий уставший после долгого трудного дня. На небе  зажглась  одна,  еще  никем не  названная звезда.

Каин  сказал брату:

     – Прости.

     – Я не помню уже. Мы вместе опять. Кто кого убивал, брат?

     – Вот теперь ты простил меня, Авель. Забыть – это значит простить.

      И я  постараюсь не помнить.

     – Да, мой брат. Лишь пока вспоминаешь – виновен»

****

Офис концерна «Автослейд» оказался громадным: рядами стояли компьютеры, суетились люди. Целый город, а не помещение. Никто не поздоровался с Вадимом при входе. Он внимательно отсчитал третий стол справа в левом ряду у стены и, как по минному полю, пошел к нему. Взрывов не последовало. Вадима, казалось, никто не видел. Он осмелел, уверенно сел за стол и принялся изучать свое новое рабочее место.

В первом же ящике стола его ждал сюрприз: белая рубашка, только что купленная,  в упаковке.

–  Извините, но это предназначалось не вам! – послышался из-за спины мягкий вкрадчивый женский голос. Голос как будто ждал, пока он откроет ящик и найдет рубашку, и потому старался говорить, как можно тише, почти шептал.

Вадим поднял голову. Она явно нервничала.

«Неужели все? Теперь она всем расскажет, что я – не Макс. Нет, нужно играть до конца, идти ва-банк», – лихорадочно думал Вадим, глядя на застывшую рядом хрупкую женщину.

–  Тогда зачем класть рубашку в ящик моего стола? –  решился он прыгнуть в холодную воду.

–  Извините, я не знала, что Макса пересадили, – смущенно ответила она и протянула руку за рубашкой.

–  Ай да Алика! Молодец! Умеешь даже к самому последнему мизантропу подход найти,  –  резко завернул к ним, проходящий мимо коллега.

–  Так это мне или не мне? –  прижимая к себе рубашку, наигранно смело спросил Вадим.

Менеджеры стали подтягиваться к его столу, с любопытством  разглядывая рубашку. Но подмены Макса Вадимом по-прежнему никто не замечал.

–   Тебе, конечно, кому еще же, Макс, – сказал один из них. – Видишь, девушка вину искупить хочет! Помоги ей, скажи спасибо, и помиритесь наконец!  Нам ссоры в офисе не нужны, у нас культура – корпоративная.

–  А что произошло? – совсем сбитый с толку спросил Вадим.

–  В пятницу на вечеринке, она тебе на рукав вино пролила красное. Ты орал, как ненормальный! Ты что, не помнишь? Странно, ты же не пьешь… – и он ушел, смеясь.

Макс не любит вино, тем более красное, все правильно. Почему она догадалась, а остальные – нет?  В замешательстве они потянули рубашку каждый на себя. Потом Алика вдруг рассмеялась, отпустила рубашку, круто развернулась, и ее каблучки зацокали уже в коридоре.

Вадим догнал ее у лифта и пригласил пообедать вместе.

Они сидели за столиком в кафе, принадлежащем автоконцерну. Цветы в вазах почему-то были искусственными и ничем не пахли. Вадим, пользуясь случаем, пока Алика, опустив ресницы, изучала меню, пристально вглядывался в ее лицо. На вид ей лет двадцать семь или чуть больше. Уставшее лицо, короткая стрижка, полные жизни глаза. Что-то трогательное и ранимое неуловимо сквозило в ее движениях. Она напоминала сломанную куклу, забытую во дворе на скамейке нерадивой маленькой хозяйкой. И еще: Вадима не покидало странное ощущение, что он видел Алику раньше, только никак не мог вспомнить, где именно.

«Может быть, этим утром по дороге на работу? Может быть, она завтракает в этом кафе?» – тщетно задавал он себе вопросы. Но Алика ассоциировалась в его сознании только с живыми цветами с настоящим живым запахом. Значит, ее не могло быть здесь, в этом кафе с гербарием, развешанным по стенам.

Подошел официант, они заказали ланч.

–  Странно, что вас не вычислили. Хотя здесь дальше своего стола никто ничего не видит. Так в чем все-таки интрига? – как бы невзначай спросила Алика.

–   Для начала: я – не Макс, я – Вадим, –  Вадим старался объяснить все как можно понятнее, может быть, тогда она пожалеет его и не выдаст остальным.

–  Мы решили поменяться на время. Знаешь, ни он, ни я до конца не уверены, хотим ли мы окончательно стать другими, поэтому решили пожить, так сказать, в шкуре друг друга, попробовать. Это как бы репетиция жизни, о которой мы мечтали, но ничего не знали о ней.

–  Да, выбор – страшная вещь. Несчастней всех не те люди, кто теряют все, а те, кому приходится выбирать. Возможно, вы правы, поменявшись местами, вам всегда можно вернуться, – задумчиво произнесла Алика, глядя в сторону.

–  А ты куда хочешь вернуться? – быстро спросил Вадим. Но Алика только покачала головой и постаралась перевести разговор опять на него.

–   Ты давно Макса знаешь? – поинтересовалась она.

–   Мы в эти выходные познакомились, на обзорной экскурсии.

–  А ты – смелый! Приехать в чужой город и сразу в солидный офис на работу! Вадим почувствовал облегчение. Похоже, она не собиралась его разоблачать, ей нравились приключения. К тому же ей самой было о чем умалчивать.

–   А Макс теперь где?

–  Он будет жить в моем доме, он хотел отдохнуть от всего. Тяжелое детство. Отца насмерть сбил пьяный водитель.

Алика грустно вздохнула:

–   Да… Я не знала его хорошо, но видела… Печать безысходности. Все улыбаются, здороваются, а он смотрит мимо тебя всегда. Я чувствую такие вещи, я – художница, лица людей – моя профессия. Здесь я только эскизы интерьеров делаю, роспись стен, дизайн, а так вообще появляюсь редко.

Художница! Вот и ответ на вопрос: «Почему только она?» Умеет не только смотреть, но и видеть. Вадиму вдруг стало приятно, что она узнала его. Но она редко появляется  в офисе, значит, больше они не увидятся?

–   У меня  выставка скоро, приходи, картины посмотришь, – прочла его мысли Алика и достала приглашение из сумочки. – А я расскажу тебе о будущих коллегах, что знаю. Не бойся, у тебя все получится, – приободрила она его на прощание и поднялась из-за столика, собираясь уходить.

После нее действительно остался запах живых цветов, напомнивший Вадиму  летние клеверные  поля.

****

Черная жидкость смыкалась над головой, но Макс упорно пробивался наверх, где, как ему казалось, должен быть свет. Но света не было, а вода становилась все темнее и гуще, словно он тонул в нефтяном озере.

Сколько лет нефтяному озеру? Может быть, сто? А может,  всего несколько дней или часов. Макс не знал этого. Он привык к нефтяному озеру, к его липкой, обволакивающей пустоте, словно он и сам –  пустота.

Макс медленно открыл глаза: сон, слава богу. Дождь барабанил по крыше, и ему почудилось, что за окнами ничего нет: пока он спал, Землю постиг Апокалипсис, и все погибли, и он единственный остался в живых в доме на семи ветрах на пустой планете.

Макс нехотя встал с кровати. В комнате – промозгло и сыро. Не сумев растопить камин, он подобрал себе теплый свитер и непромокаемые брюки из одежды Вадима и шагнул за дверь  в утренний туман.

Кошмары о нефтяном озере мучили его с детства.  С тех пор, как однажды, еще в школе, над ним подшутили мальчишки. Была такая жестокая игра: натягиваешь тесемку вокруг шеи и слегка дергаешь, чтобы перекрыть дыхание. Сознание отключается на несколько секунд, и человек проваливается в пустоту. Маленькая смерть понарошку, как репетиция настоящей, неотвратимой встречи в конце пути. Чуть-чуть потерпеть и – в вечность. Зато потом можно вернуться и рассказать всем, что был по ту сторону жизни. Смело, не так ли?

Мальчишки подкараулили его во дворе. Макс казался идеальным кандидатом для их опытов общения с Богом: отца нет, мать беспробудно пьет, никто не пойдет жаловаться директору школы, случись с ним что-нибудь.  Все произошло неожиданно, Макс даже не успел крикнуть: «Не надо!»,  как  в  глазах потемнело, и он наотмашь упал на асфальт.

Очнувшись, Макс долго не мог сообразить, что же произошло. Он не знал, сколько времени провел, лежа на асфальте. Во дворе уже совсем стемнело. Он посмотрел на свои грязные  руки, и его стошнило. С трудом поднявшись, он, шатаясь, как пьяный, побрел домой. В голове раскачивались качели вверх-вниз.

Соседка встретилась Максу в подъезде на лестнице. Она бегло осмотрела его голову, заглянула в глаза и сказала, что у него сотрясение мозга. Они с мужем повезли Макса в больницу. По дороге он снова потерял сознание, и воды нефтяного озера сомкнулись над головой.

Сон о нефтяном озере преследовал его все дни, пока он приходил в себя, а впоследствии возвращался время от времени, даже когда он стал уже взрослым. Никто не навестил его тогда в больнице: ни мать, ни ребята из школы. Мать, похоже, не заметила его отсутствия. А одноклассники могли бы зайти проведать, как он там. Но они не пришли.

Может быть, поэтому у Макса больше никогда потом не было друзей. Люди порой напоминают стаю волков, избавляющуюся от больных животных. Несчастье – заразно, как чума или проказа. И люди чувствуют это, обходя тебя стороной. Несчастные обречены быть изгоями.  Тебя просто вычеркивают из жизни.

Дождь прекратился. На берегу озера деревенские мужики ловили рыбу. Тишина прерывалась только редкими всплесками их нетерпеливого ожидания. Потерянные, заблудшие души. Продают рыбу на перроне, а на вырученные деньги пьют. Потом снова ловят – продают – пьют.  И еще сжигают осень в кострах. Дым стелется по полю, проникая в дом даже при закрытых окнах сквозь щели. Дым возвращает сны нефтяного озера. Порочный замкнутый круг.

Максу вдруг вспомнилась строчка из недавно прочитанной книги «Другие берега» Набокова, размышления о замкнутости круга:

«Спираль – есть одухотворение   круга. В  ней, разомкнувшись и высвободившись из  плоскости,  круг  перестает  быть  порочным». У каждого из нас – свой круг, только в спираль он не превратится, для этого жить нужно по-другому.  Но как?

Макс желал только одного – покоя и тишины. Тишина сыграла с ним злую шутку, повернув  время вспять. Они приходили по очереди: то отец, то мать. Стояли на краю поля под деревом и смотрели на окна, пытаясь угадать, дома ли Макс. Они никогда не появлялись вместе,  только порознь.

Макс поменялся с Вадимом настоящим. Прошлым невозможно «махнуться, не глядя». От себя не отдохнешь. Когда время не спрессовано скоростью жизни и тянется медленной чередой дней, слишком много места остается мыслям и воспоминаниям. А они только того и ждут, прорастая  в тебе наподобие плюща и разрушая  изнутри, как его побеги способны разрушить самые прочные каменные стены.

В Москве Макс всегда был занят. Не оставалось времени для снов. Он работал и клеил обои. День за днем прошлое отступало, а Макс спешил, спешил, спешил. Вперед, не оглядываясь. А вдруг он и выжил только благодаря спешке? А здесь все вернулось. Вернулось, чтобы остаться с ним навсегда.

Наверно, так и сходят с ума. Наверное, каждый из них получил то, что заслуживал.

****

Вадим страстно желал воплощения сна о клеверных полях.  Эта осень смотрела на него глазами Алики. Он и не догадывался, что слова страсть и страдание – однокоренные.

Она действительно оказалась талантливой художницей. Вадим бродил по выставочному залу, рассматривая картины. Кисть Алики была живой. Со стен смотрели человеческие лица, порой напоминающие сказочных персонажей. Алика любила все преувеличивать, и многие  герои унаследовали ее гротескное мировосприятие. Алика вообще удивительно воспринимала мир: она видела лица людей. Ничего в этом не было бы странного, но она видела каждого человека в отдельности. И по лицу могла сказать, кто есть кто: благородный рыцарь или подлец, скряга или прожигатель жизни, скромный семьянин или бесшабашный казанова,  любимая жена или та, которую предали, видела зависть женщин друг к другу в вагонах метро, видела детский восторг, заботу матерей об этих детях, видела убийц и святых. Как прорицательница, она видела предназначение каждого человека, повстречавшегося  ей  даже случайно.

–  Лица потрясающие, смотрят как будто в душу, словно что-то сказать хотят. Только я не понимаю, что именно,  я  – не художник, – сокрушался Вадим.

–  Не нужно быть художником, чтобы понять другого человека, – возразила Алика. –  Нужно чувствовать его, стараться быть ближе.

–  А почему они все такие грустные, никто не улыбается? – спросил Вадим.

Она задумалась, и легкая тень пробежала по ее лицу.

–  Знаешь, мне иногда кажется, что люди, которые умеют красиво улыбаться – фальшивые. Словно скрывают что-то за броней улыбки. Хотя я знала одного человека, у него была по-настоящему искренняя улыбка.

И она рассказала ему о Художнике. Он научил ее всему: рисовать, жить… и жить сердцем. Он писал рассветы, но не показывал картины людям, решив про себя, что полотнам не хватало солнца. Семь лет назад Художник ушел в горы и пропал без вести.  Он, как Икар, пытался взлететь, зачерпнуть немного солнца на кончик кисти и написать свой лучший рассвет солнечным золотом. С гор обрушилась лавина, через неделю его поиски были остановлены. Ее жизнь замерла на целых семь лет.

Вадим спросил, есть ли его портрет на выставке.

–  Никак не могу вспомнить его лицо, – поделилась Алика. – Вернее вижу, но как в тумане. В целом вижу, а черты – расплываются. Как вода сквозь пальцы, как ни сжимай, все равно утечет. Таково свойство человеческой памяти – мелеть и измельчаться со временем.

Вадим представил ее опустевшую квартиру: халат Художника по-прежнему висит в ванной, и все пропитано запахом «Примы» и одиночества (она курит те же сигареты, что и он, чтобы быть ближе), его недочитанную пыльную книгу на столе с вечной закладкой где-то посередине. Там на каждой стене медленно встает солнце. А Художник смотрит на нее из-за облаков, день за днем превращая в небожительницу. Внезапно вспомнилась одна из передач о живой природе, которыми обычно забит телеэкран по воскресеньям. Речь тогда шла о глубоководных удильщиках – рыбках, которые водятся в северной части Тихого океана. Поскольку встретить другого удильщика в необитаемых глубинах очень сложно, то самец срастается с самкой, образуя с ней единое целое и используя ее кровеносную систему и органы для дальнейшего существования.

Теперь Художник прорастал и в нем тоже. Теперь их стало трое.

– А вот одна из первых моих работ, долго думала, выставлять ее или нет. Узнаешь? – прервала его размышления Алика, указывая на стену позади него.

Вадим обернулся: клеверный сон ожил в картине. Она шла ему навстречу через поле, ее пальцы пахли клевером, а волосы ветром. Ветром, пришедшим из-за холмов. Это был автопортрет Алики семилетней давности. Теперь и он смог узнать ее. Смерть близких всегда накладывает отпечаток, а Вадим только начинал учиться видеть сквозь время.

В тот день он принес ей на выставку букет роз. Неправда, что женщины не любят розы –  врут, это единственные цветы, которые пахнут цветами, а не травой и не полем.  А после выставки она взяла его за руку, и они пошли за шампанским. Алика продала больше половины своих картин. Такой успех нужно было отпраздновать.

Они долго выбирали бокалы под шампанское в магазине. Продавщица принесла хрустальные и начала легонько простукивать палочкой стенки, проверяя бокалы на прочность. Их звон и стал первой романтической мелодией в жизни Вадима.

–    Вот хорошие, покрепче, – наконец предложила продавщица.

–   А нам все равно, нам их бить! – весело засмеялась Алика, и Вадим вдруг подумал, что впервые видит ее улыбку.

Они пили шампанское на мосту, любуясь багровым закатом над рекой. Позади Художник рисовал их портреты, окрашенные вечерним солнцем. Вадим знал, что призрак Художника будет бродить за ними по пятам, он был частью Алики. Но он не знал, что Художник никогда не писал на закате.

****

Стояла уже глубокая ночь, но Максу не спалось. Он медленно шел вдоль перрона и смотрел, как неровный свет фонарей режет темноту на куски. В расписании больше не было поездов, и это означало, что они с матерью одни на станции.

Она сидела на дальней скамейке, сгорбившись и спрятав лицо под растрепанными прядями белых волос. Он подошел к ней и молча сел рядом.

–  Я виновата перед тобой, сынок, но в то время по-другому я бы не выжила, – начала она. – У тебя было его лицо. Лицо смерти, в которое я смотрела каждый день. Если бы не другие мужчины, не вино… Порой боль так сильна, что становится трудно дышать. Ты должен это понять, ты же сам винишь себя  в смерти отца!

Макс молча ждал, опустив голову. Он смотрел на бетонный пол прямо перед собой, боясь поднять на нее глаза. Она казалась чересчур живой для галлюцинации.

«Я схожу с ума», – спокойно подумал он и вдруг понял, что ему это безразлично.

Внезапно с другого конца скамейки послышался голос отца:

–  Нужно научиться прощать не только других, но и себя. Не пей эту воду, сын, – месть разрушает!

Родители все-таки решились прийти к нему вместе, как в детстве. Макс так много хотел сказать им, но язык не слушался. Он попытался еще раз взглянуть на них, но не смог поднять голову, ее словно накачали горячим воздухом изнутри, одно движение – и шар лопнет под колесами.

А в руках Макс держал граненый стакан, до краев наполненный мутной водой.  Как под гипнозом он поднес стакан к губам. Отец резким движением выбил его из рук, и стекло разлетелось мелкими осколками по перрону. Макс чувствовал, как капля за каплей силы покидают его. Он безвольно смотрел на темную жидкость, растекающуюся под ногами неровным кругом все шире и шире, пока она не затопила перрон, и воды  нефтяного озера  вновь не сомкнулись над его головой.

****

В отличие от Макса и Вадима, Алика умела побеждать свои сны. Она переносила их на холст, создавая странные фантастические видения. Ее манеру письма трудно было назвать сюрреализмом, кошмары на ее полотнах  выглядели слишком реально. Глядя на картину, верилось, что именно так все и происходит в жизни. Запертые внутри холста, сны больше не возвращались,  и она могла освободиться от них.

Последний сон воплотился в картине «Топь». Из топи маленькие люди с искаженными лицами тянули изломанные судорогой руки к солнцу. В картине нарушались все законы перспективы: лица на заднем плане по мере продвижения к солнцу становились все светлее и четче, а на переднем – все тонуло во мраке ночи. Солнце освещало тех, кто сумел подняться над топью, но и там многие лица не видели света, их взгляды были обращены назад, в сторону топи. Туда, где темнота размывала границы. И над всем этим царствовал Бог Солнца, только почему-то безликий.

–  Это – наши дни, связь между прошлым и будущим, – пояснила Алика.

Вадим долго всматривался в картину, взгляд притягивало размытое желтое пятно, похожее на солнце и на чье-то лицо одновременно. Но угадать, чьи черты проступят на нем впоследствии, было невозможно. И еще: Алика написала картину с позиции прошлого. Зритель, стоящий на переднем плане, был целиком в его власти.

–  Написано как из прошлого, – повторил мысли вслух Вадим и спросил:

–  А почему Бог Солнца – безликий?

–  Нет, не безликий. Я пока не вижу, чьим будет это лицо.

Они замолчали, стоя перед картиной, и каждый задумался о своем.

Алика думала о времени. В тишине квартиры часы мерно отсчитывали секунды, минуты времени. Алике часы показались глупейшим изобретением человечества. Бытие невозможно измерить числами, точность и математика здесь бессильны. Порой час ожидания известий от любимого человека становится вечностью, а годы семейного счастья – мимолетной вспышкой в темноте. Солнечный день всегда короче дождливого, будний – длиннее выходного. Возможно, единственный способ сосчитать мгновенья – это довериться ударам своего сердца.

–  Мне кажется, у вас с Максом общая беда, – нарушил наконец молчание Вадим. –  Ты права насчет картины. Нужно суметь отпустить прошлое. Он говорил: «Предел усталости». Вы оба вычерпали себя до донышка, каждый по-своему. Он – ненавистью, а ты – любовью. Выдохлись, устали, сгорели.

–  Да, сгорели. Я не могу, не в силах забыть! Семь лет прошло, а я до сих пор просыпаюсь и чувствую его запах на подушке, тепло его рук, слышу его голос. Он научил меня всему: рисовать, быть счастливой. А потом ушел в горы и не вернулся… – слезы на щеках Алики напомнили осенний дождь, тоскливый и нескончаемый. Вадим обнял ее за плечи и повернул к себе, словно стараясь уберечь от вездесущего Бога Солнца.

–  Знаешь, был такой писатель Альбер Камю. Он сказал, что очень тяжело жить только тем, что помнишь, не существует покоя без надежды. Нужно забыть, стереть все из памяти и начать жить заново, –  попытался ободрить он ее.

–  Знать бы, как это сделать, – грустно отозвалась Алика.

–  Может, для начала его картины на стенах заменить на твои? – предложил Вадим и осмотрелся. В квартире Алики неизменно вставало солнце, и каждая картина упрекала рассветом несостоявшейся любви Художника.

–  А то у тебя не дом, а музей памяти, – добавил он.

–  Не место здесь моим картинам, это Его дом, – резко высвобождаясь, сказала Алика. И Вадим почувствовал, как грубо он вторгся в чужую святыню.

–  Прости, я не имею права давать советы, – попытался он исправить положение. –   Я и сам не жил еще, только читал, как живут другие. Книги –  единственное, что у меня сбылось в жизни. Я нигде не был, ничего не видел, кроме поездов, спешащих в столицу. По книгам я учился жить. Трудно что-то понять, опираясь лишь на выдуманный опыт, – оправдывался он, как мог.

Но Алика не возненавидела его за вторжение, напротив, впервые за последние семь лет безысходность минувшего ушла в картины, и давно забытое ощущение легкости вновь покорило ее, словно она уже держала в ладонях солнечный луч будущего.

–  Спасибо тебе, – одними губами прошептала она.

–  За что? – удивился Вадим.

–  За то, что говоришь со мной об этом. Никто не хочет знать о моем прошлом, но я все еще там живу. Все спешат вперед, не оглядываясь, а я торможу их. И они уходят. Подруги мне перестали звонить. Иногда мне кажется, что более одинокого человека, чем я, нет на свете, – сквозь слезы она снова улыбалась, и улыбка благодарности превращала ее в клеверный сон Вадима.

–  А твой автопортрет, можно мне его увидеть? – вспомнил Вадим о картине.

–  Я продала его на выставке.

–  Жаль! Ты выглядишь очень счастливой на портрете, словно летаешь, мне бы хотелось вернуть тебя – ту, прежнюю.

У Вадима был вид человека, утратившего мечту, и Алика решила подарить ему эту картину во что бы то ни стало. К тому же ей вдруг до головокружения  захотелось повторить безвозвратно ушедшее ощущение полета тех дней. Вызвать его в памяти помог бы ее автопортрет семилетней давности. На картинах она умела видеть сквозь время.

И сейчас она стояла напротив чистого, как завтрашний день, холста и пыталась вернуться в прошлое. Это было похоже на парадокс, но она не могла восстановить картину по памяти. Семь лет она жила прошлым, а теперь, когда воспоминания так  необходимы, они ушли в приоткрытую дверь и забыли дорогу назад, как бы она ни звала их обратно. Из зеркала на нее смотрела уже совсем другая женщина. Вновь поймать те летящие по ветру движения счастья не получалось. Она пробовала рисовать снова и снова,  но тщетно.

Она медленно прошлась по комнате, задержавшись у туалетного столика и еще раз взглянув на себя в зеркало, потом решительно взяла в руки записную книжку и набрала номер знакомого коллекционера.

–  Я хотела бы выкупить свою картину. Странно звучит, но так сложились обстоятельства. Или могу предложить взамен другую, – потребовала она.

–  Алика, ты же знаешь, я – коллекционер. Для меня не представляет интереса любая твоя  картина. Автопортрет стал последним аккордом в моей коллекции лиц, поэтому я купил его, – после минутного молчания обстоятельно объяснил коллекционер.

–  Послушайте, а могу я  выкупить картину за большие деньги, чем продала? – не сдавалась Алика.

В трубке снова повисло тягостное молчание.

–  Тебе действительно так нужна эта картина? Ты же можешь нарисовать ее снова? Я не буду против копии, – наконец примирительно сказал он.

–  Если бы могла, не позвонила бы, – в голосе Алики прозвучали нотки отчаяния.

–  Одни проблемы с вами художниками, – рассердился коллекционер, но немного подумав, решил обратить ситуацию в свою пользу:

–  Ну что ж, тогда вспомним наш давнишний разговор. Я поменяю ее на все картины твоего мужа, там прекрасная подборка рассветов.

–  Что?! Да как вы смеете! – Алика бросила трубку, не договорив. Она почувствовала себя оскорбленной, словно коллекционер только что совершил святотатство, сплясав на могиле Художника.

Часы шли, она стояла напротив стены с его рассветами, и события минувших дней проступали в ее душе, как след ржавчины на дешевом кольце. Странно, что и смесь кармина с охрой – цвет восходящего солнца на его картинах тоже напоминал ей ржавчину. Они обменялись кольцами, но не золотыми. Им не хотелось быть похожими на другие пары, у которых все предопределено в жизни, поэтому они и выбрали кольца из простого металла с цитрином  – камнем, по цвету напоминавшем солнце. Позже она узнала, что цитрин считается не только камнем солнца, но и камнем обмана.

Художник всегда хотел неизмеримо большего, чем было подарено ему судьбой. Сколько раз она спасала его картины от участи быть залитыми черной краской и выброшенными вон!  Он упрямо твердил, что полотнам не хватало солнца, и мечтал о горах, где солнце вставало бы прямо с его ладони.

Однажды утром Алика проснулась и обнаружила на подушке записку: «Ушел навстречу солнцу, вернусь на рассвете удачи. Обязательно дождись меня!»

Никто из них не выполнил обещания. Он – не вернулся, она – не дождалась. Лишь в тишине ее сердца по-прежнему раздавались короткие рубленные фразы с другого конца провода: «Лавина… Пропал без вести… Поиски остановлены». Тогда она и узнала о том, что слова страсть и страдание имеют общий корень, нет, не зла, но такова жизнь. За секунды счастья  всегда расплачиваешься годами тяжкого ожидания и пустоты. Время сжимается, пока мы счастливы, потому что живем в постоянном ожидании волшебства, живем надеждой, которая заставляет сердце биться все быстрее и быстрее. Время растягивается на века, когда теряем ее и перестаем считать удары своего сердца. Без волшебства время застывает, и мы чувствуем холод, как река подо льдом. Но время не только идет по прямой, оно – трехмерно. Когда происходит несчастье, время превращается в воронку и засасывает в прошлое. Это и есть топь. Или нефтяное озеро Макса. Оказавшись на самом дне воронки, уже никогда не подняться наверх, к свету дня. Наступают пустые времена. Семь прошедших лет лишили ее жизнь всякой надежды не то что на будущее, но и на покой, о котором говорил Вадим.

–  Да ты просто бросил меня! – осенило Алику.

Она почти с ненавистью посмотрела на картины рассветов Художника и снова взялась за трубку телефона.

–  Я согласна на ваше предложение обмена, – обрадовала она  коллекционера на другом конце провода.

****

Воронка времени засасывала Макса все глубже. Сны о нефтяном озере стали повседневным существованием без попытки пережить, превратить замкнутый круг в спираль. И он уже не прорывался сквозь толщу темной воды к свету. Обессилев, он опустился на самое дно нефтяного озера, куда ни один солнечный луч уже не мог проникнуть.

В деревне зарядили дожди. На дороге, расползавшейся раскисшей грязью и глиной, он увидел лошадь. Прядка черных вьющихся волос отца, черная грива лошади. И струйка крови стекала с уголка мохнатых губ лошади в грязь дороги точно так же, как струйка крови с уголка полураскрытых губ отца на асфальт. Мгновенно Макс очутился на дне нефтяного озера.

Нет ничего необратимого на свете, кроме смерти. Вчера Макс убил человека.  Мужика из близлежащей деревни. Макс понял это только сейчас, когда местный участковый протянул озябшие руки к камину и спросил, не знает ли он его.

–  Нет,  – покачал головой Макс.

–  Ну ладно, он пил много, подрался, пошел к озеру умыться и утонул, наверное, – сказал участковый, нехотя направляясь к  выходу.

Макс бил его ногами в живот, в лицо, до хруста костей. Как будто ломал лед на озере, каждый раз погружаясь все глубже и глубже в кровавую жижу.  Это он, этот мужик,  убил его отца!

Нет, он не убивал, он всего лишь напился и в пьяном угаре загнал лошадь до смерти. Конь лежал в грязи на дороге. Грива лошади, черная, вьющаяся прядка конских волос напомнила  Максу волосы отца, и он обезумел. «Быдло!» – орал Макс на весь лес и бил, бил, бил ногами отвратительное пьяное тело, пока оно окончательно не обмякло. Макс не помнил, как оттащил его к озеру и бросил в ледяную воду. В голове остались только всплески мутной воды нефтяных снов.

–  Подождите, – лихорадочно встрепенулся он вслед участковому. – Это я его убил. Он убил моего отца. Отец лежит там, на дороге, его похоронить нужно…

Участковый на минуту застыл в дверях, пытаясь понять хоть что-то из нелепой речи Макса.

–  Какой отец? Вы же с матерью всегда вдвоем  здесь жили, – пробормотал он и попятился к выходу. – Отдыхать вам нужно. Выглядите, как тень, совсем себя загнали.

Макс долго провожал его взглядом, пока тот не исчез за пеленой утреннего тумана. День выпал из памяти. Но уже к вечеру все поле озарил свет горящих факелов. Деревенские мужики  пришли отомстить за соплеменника. Их бессвязные крики во дворе угрожали расправиться с Максом и поджечь дом. Они сразу догадались, кто убийца. Чужой. Тот, с кем они не здоровались на перроне. Они тоже решили, что Макс и Вадим – одно лицо.

Макс заворожено смотрел на всполохи факелов из окна, и ему было все равно: убьют его этой ночью или уже утром, или когда-нибудь потом. Макс смотрел бы на факелы и ждал смерти еще долго, но их крики взрывали тишину, а ему хотелось только одного –  забыться сном. Он взял ружье и выстрелил в толпу несколько раз.

Испугавшись, они ушли, изрыгая проклятия, эхом отзывавшиеся в полях до рассвета.

Сон о нефтяном озере стал воронкой времени, воронкой неосознанных желаний. Месть – вот, чего он на самом деле желал все эти годы. Мир отнял у него отца, а потом и надежду на нормальную жизнь, мир вычеркнул его из своего списка, и он отомстил ему за это. Он тоже отнял отца у кого-то.  Замкнутый круг, который никогда не превратится в спираль. В конце концов, каждый из нас получает то, что желает больше всего, каждый из нас получает то, что заслуживает.

****

– А у меня для тебя подарок! – Алика указала на единственную оставшуюся картину на стене.

Через поле к Вадиму бежала она сама – девушка из сна с летящими по ветру светлыми волосами. Клеверный сон ожил, став еще одним доказательством, что слова страсть и страдание имеют общий корень. Он ничего не желал так страстно, как воплощения сна, но он уже понимал, что, полюбив Алику, должен принять в свое сердце не только ее, но и всеобъемлющую боль ее прошлого. И он согласился подпевать вечной песне Сольвейг, лишь бы Алика была рядом. Он знал, что их  всегда будет трое. Художник сросся не только с Аликой, но и с ним в одно общее тело, в одну общую душу, душу на троих. Вадим чувствовал, что Художник никогда не отпустит ее в дорогу незнакомого завтра одну.

Со стен квартиры Алики больше не поднималось солнце Художника, но его рассветы навсегда запечатлены в ее сердце. Как слепок его собственного сердца, как фотография  сжатого времени,  которое у них  двоих  когда-то сбылось.

–  Можешь снять ее со стены, – торжественно объявила Алика.

Вадим подошел к картине и вдруг боковым зрением заметил, что розы на окне проросли. Те самые розы, которые он принес ей тогда на выставку. Свежие зеленые побеги прорывались наружу сквозь поникший изумруд подсыхающих листьев.

«Это знак. Благословение Художника», – мелькнуло в сознании.

Каждый из нас рано или поздно получает то, что желает больше всего, то, что заслуживает. Горькая любовь Вадима пробила тяжесть минувших дней и вырвалась наружу свежими побегами роз. Он чувствовал, как капля за каплей очищается кровь Алики, и в ней тоже начинают пробиваться свежие зеленые ростки, разрывая затекшие от времени вены. За ночь дом превратился  в огромный сад из сплетающихся побегов мыслей и слов, рук и ног, нежности и бесстыдных открытий.  В ту ночь они решили уехать на поиски собственных клеверных полей. Теперь уже только вдвоем.

А утром Вадим снова увидел Художника. Он курил на балконе, запивая сигаретный дым предрассветной розовой свежестью. Алика спала. Вадим погрузился в созерцание тихого счастья, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть его ненароком.

И тут Художник словно вырос у него за спиной.

–   Не бойся, ты не умер, а я не ожил, и я – не твоя галлюцинация. Я скорее твой внутренний голос, который тебе стоит услышать.

Вадим замер, едва кивнув Художнику, словно ждал его и готовился к тому, что когда-нибудь им все же придется поговорить по душам. И к лучшему, если это произойдет сейчас, после ночи любви, когда они так счастливы с Аликой.

Художник продолжил:

–  Алика не может забыть меня, ты должен помочь ей. Я не смог сделать ее счастливой, все думал, как найти свой рассвет, свое Солнце. А солнцем была она. Я не должен был ее оставлять. И ты не оставляй ни на минуту, понял?

Он выглядел, как вполне живой человек, Вадим хотел дотронуться до него – убедиться, что не спит, но не решался.

–  Я думал, смысл твоей жизни в картине, из-за которой ты погиб. Твое предназначение. Разве не нужно найти себя в этом мире? – спросил он.

–  Предназначение, – горько  усмехнулся Художник. – Нет никакого предназначения.  Есть страх оставить после себя пустой мир, исчезнуть из его памяти бесследно. Но кто, все же, помнит о нас? Те, кто действительно любил нас при жизни, те, кто нас потерял. Так не лучше ли быть живым рядом с ними, чем мертвой тенью их мучительных  воспоминаний? Не себя нужно искать, а другого человека, любви, близости с ним. Свою вторую половинку. Человек живет ради другого человека, в этом смысл. Иного не дано. Нет никакого предназначения, любое из них рано или поздно превратится в  дым, время растворяет все. У тебя одна жизнь, одна любовь, никаких других смыслов бытия нет. Жизнь – это подарок. Ты же не ищешь объяснения чудесам, а принимаешь их с благодарностью и без доказательств, почему тебе подарили именно это, а не что-то другое.

–   Но подарок же можно выбросить, – попробовал возразить Вадим.

–   Вот я и выбросил, – покаялся Художник. – Моя жизнь послужит тебе примером беспечности, и ты сможешь построить счастье Алики на ее обломках. Город ее души заслуживает быть поднятым из руин.

Вадим долго молчал, обдумывая слова Художника. Истлевший окурок в руке больно обжег пальцы, и он отвернулся его затушить. Художнику хватило мгновения, чтобы незаметно уйти. Наверно, все, что хотел сказать, он уже сказал, и задерживаться дольше не было необходимости.

Над домами медленно поднималось солнце, заливая дорожки дворов сияющим золотом. Вадим вслушивался в шум просыпающегося города и думал о том, что возможно, это последний рассвет на Земле для Художника.

****

Предрассветье грубо взломало сон Макса. Сон пустоты, сон без сновидений. Макс проснулся с чувством восставшего из мертвых. Руки затекли, спину ломило. Он осмотрелся и понял, что спал, свернувшись клубком у окна,  сжимая в руках холодный ствол ружья.

Ночь уступала место дню, темнота за окном сменилась предрассветными сумерками. В голове обрывки снов и воспоминаний постепенно выстроились в мозаику прошедших дней, и теперь он четко осознавал свое место в мире. Ему суждено здесь остаться, потому что возвращаться больше некуда. Он – убийца, и должен ждать решения своей участи, как всю жизнь ждал возмездия. Он отомстил, и теперь его мести вынесут приговор те, кто когда-то отнял у него все. Алкоголь равнял всех в сознании Макса. Ему по-прежнему казалось, что он убил водителя, сбившего насмерть его отца.

«Теперь я принадлежу им, я вписался в их мир», – сказал он себе, выпивая залпом первую в жизни рюмку водки. Да, нужно напиться, чтобы они признали в нем своего. Своих  не судят, только чужих.

Шатаясь, он шел полем в деревню. Над полем змеились струйки дыма костров. Они все еще вели войну с осенью.

В деревне никого не было, только дым костров на опустевших улицах.

–  Эй, вы! – опершись о ружье, крикнул Макс пустым окнам. – Я никуда не уеду отсюда! Слышите? Я буду здесь жить!

Занавеска на окнах одного из домов слегка дернулась, и снова все замерло. Тишина и потрескивание листьев, горящих в кострах. Они явно боялись встретиться с ним в открытую, пока в руках он держал ружье.

–  Я теперь такой же, как вы, у меня руки в крови, внутри все выжжено! Так что теперь здесь мое место! – снова закричал Макс в пустоту улицы, уловив движение занавесок  в окнах домов. Они слушали его, но молчали в ответ. Трусливое племя! Все, что они могут – это напиться и убить того, кто слабее, и им не важно лошадь или человека.

Макс вдруг понял, что не считает себя убийцей, не испытывает чувства вины. Как не испытывал его, когда перестал навещать мать в больнице. Она бросила его на произвол судьбы, а он бросил ее. Они убили его отца, уничтожили его жизнь, он уничтожил одного из них. Отнял отца у кого-то. И сам стал таким же: теперь он убивает и пьет, как и они. Алкоголь всех уравнивает в правах и потерях. Затуманенный мозг не способен раскаяться, в лучшем случае он думает о том, что крутил руль не в ту сторону.

В деревне по-прежнему было тихо, никто не осмелился ему возразить.

–   Молчите? Значит, согласны. Значит, договорились, – удовлетворенно отметил  Макс и, держа ружье перед собой наперевес, побрел обратно в поле.

Его круг окончательно замкнулся, утратив всякую надежду когда-либо превратиться в спираль.

****

Вадим больше не видел Алику с той ночи. Она звонила ему в «Автослейд», просила о встрече. Но Вадим не мог прийти: много накопилось ошибок в отчетах о продажах автомобилей, и начальник сделал ему уже второе замечание, по виду он был очень недоволен его работой. Вадим так до конца и не понял, спасал ли он Макса в тот день или боролся за свое предназначение, которое, по словам Художника, должно превратиться в дым.  Так или иначе, но он не решился уйти с работы. Страх увольнения и потери только что обретенного мира, где все по-другому, оказался сильнее клеверных снов, которые могли и подождать несколько дней. Но страсть не умеет ждать, так же как и страдание.

Когда Вадим наконец вырвался к Алике на один вечер, его ждала короткая записка  в дверях: «Они нашли его картину в горах. Помнишь, я говорила тебе о выборе? К несчастью, свой я сделала семь лет назад. Я уезжаю увидеть его последний  рассвет».

Алика не обещала вернуться, она знала, что никто не в состоянии выполнить подобных обещаний. Время всегда ошибается и не умеет сжиматься по велению нашего сердца.

Вадим почувствовал, как в ногах лопнули струны, и он медленно опустился на пол у двери ее квартиры. Он не помнил, сколько времени он провел, сидя на полу у ее запертой двери, может, ночь, а может, неделю. Иногда время перестает вдруг существовать. Особенно когда внутри обрываются струны.

Он очнулся ранним утром на ступеньках лестницы, прислонившись виском к обшарпанной стене. Стена была желтого цвета, и Вадиму почудилось, что где-то далеко в горах есть маленький музей, где стены и пол такие же желтые и обшарпанные, но это неважно, потому что напротив окна висит картина Художника «Рассвет в горах». И Алика медленно ступает по скрипящим половицам, протянув к ней руку. Пыль струится в воздухе, наполненном солнечным светом, и она улыбается. Улыбается ему, Художнику, а он по-прежнему смотрит на нее со своей картины. Теперь они снова  счастливы. Счастье – это войти в луч света в темных закоулках памяти.

Вадим еще раз подошел к двери и заглянул в замочную скважину. Ветер хлопал незакрытой в спешке рамой слепого окна. Рядом на мольберте он увидел законченную картину «Топь».  Бог Солнца обрел черты Художника.

Все это походило на бегство. Только беглецом был он. Вадим не исполнил обещания, данного Художнику: не поднял город ее души из руин. Он слишком слаб для того, чтобы вести Алику за руку по дороге в незнакомое завтра. Тишину и покой его дней нарушал только ветер, он не умел, не научился страдать, значит, был недостоин и страсти.

Вадим вернулся к работе, осознав вдруг, что ослеп и заблудился  в чужой судьбе, что ходит по кругу, исполняя чужое предназначение, которое тоже должно превратиться  в  дым.  Он все чаще впадал в какое-то странное оцепенение, глядя  в окно и забывая вносить цифры в отчеты.

Он исчерпал себя, и теперь ему больше ничего не хотелось. Он смотрел из окна шумного офиса во внутренний дворик, что спрятался в густой зелени деревьев. И каждый день наблюдал, как безногий инвалид из соседнего дома напротив выезжал в убогой коляске на улицу с мечтой погладить руками жесткую кору дерева, но с условием, что подойдет он к этой несчастной березе сам, на собственных ногах. Все, о чем мог думать Вадим все эти дни, – это ласкать шелковую кожу Алики. Но она не вернется уже никогда. Так же, как и сосед-инвалид понимал, что никогда не дотронется до шершавой коры выше, чем может дотянуться из инвалидного кресла. Какой малости иногда достаточно, чтобы сделать человека счастливым, и как невозможно многого мы все же при этом хотим.

Он пытался закрывать окно, опускать жалюзи и работать. Но тщетно. Взгляд искал встречи снова и снова. Инвалид стал олицетворением его пустоты. А пустота, сколько ни закрывай окна, –  меньше не становится.

С работы  Вадим возвращался в пустоту квартиры Макса. Каждое утро он начинал собирать вещи, решая вернуться домой. И каждый вечер откладывал в надежде услышать телефонный звонок, который вернул бы ему Алику. Часами он бродил по квартире и до боли в ушах вслушивался в тишину.

Тишина. Труднее всего найти себе место в пустой квартире.

Он ждал только одного телефонного звонка, который разорвал бы тишину на куски.

В конце концов звонок прозвенел, но это была не Алика. Вадима известили о том, что его, то есть они считали, что Макса, уволили.

«Даже пятнадцать лет твоей работы в компании не стоят клиента, которого мы потеряли из-за ошибки в последнем отчете», – был вердикт.

И Вадим почувствовал облегчение.

****

Мерный стук колес поезда успокаивал боль. Сквозь темноту леса за вагонным стеклом Макс увидел окна дома Вадима. Он взглянул на свое отражение в вагонном стекле и снова вспомнил его лицо, освещенное всполохами огня в камине.

Был вечер, Макс разводил огонь. Вадим робко вошел и сел рядом. Он чувствовал себя виноватым в том, что не справился с жизнью Макса. Но Макс уже давно решил для себя, что останется здесь, в деревне. Он продаст квартиру в Москве и купит дом неподалеку. Вадим – единственный, кто почувствовал его одиночество. Их жизни – зеркально схожи между собой, оба они выброшены на мель времени. Наверно, им двоим предопределено было встретиться. Они двое будут смотреть, как единственное полено дает силы огню, и как постепенно камин разгорится, и все еще сможет наладиться.

–  Мне казалось, правда моего дома в том, что он – умирает, – сказал тогда Вадим. –  Но это не так. Когда я смотрю на огонь в камине, я понимаю его смысл, знаю его правду. Он, как полено, которое всегда горит и дает искры другим, даже самым сырым. Это место, куда всегда можно вернуться.

–   Да, это дом на усталость, – ответил Макс.

****

Макс уехал. Вадим снова остался один.

Ночью ему снился клеверный  сон. Только Алика уже не звала за собой туда, где за холмами начинался другой мир или мир, где все по-другому. Лишь молча постояла на краю поля, отвернулась от него и исчезла.

Вадим открыл глаза. Тишина. Ночь черна, как деготь. Казалось, темнота весит тонну, и уже ничто не в силах оторвать ее от земли.

Он подошел к окну. Огоньки по краю поля, словно кто-то зажег факелы и танцует. Танцуя, они приближались.

Люди с факелами…

****

Макс продал квартиру. Осталось избавиться от старой мебели, оставшейся от родителей. Вынести прошлое на помойку.

Разбирая вещи, на антресолях он нашел несколько желтых конвертов со штампом дома Вадима.

Макс бы поверил, что сам писал эти письма, с учетом последних событий, он мог не помнить этого, он был на грани безумия. Но столько писем не успело бы дойти. Да и зачем, когда был телефон?

Потом он посмотрел на дату штампа, и сердце остановилось. Макс разорвал конверт: выцветшая от времени бумага, исписанная нервным женским почерком.

Она плакала между срок: «Ты – больше не мой… Не могу пережить измену… Она –  красивее меня… Я уезжаю в дом моего отца, беру с собой сына… Все кончено…»

Максу вспомнилась мать, как лежала вся в крови в ванне. Она говорила о другой женщине и отце. Мать вынимала ее письма из почтового ящика и прятала их от отца. Чувствуя, что разрушила чужую семью и получила отца обманом, она боялась его потерять.  Любила ли она его по-настоящему? Макс подумал, что нет. Вернее, любила не отца, а его чувства. Любовь отца давала ей силы жить. А когда отец погиб, она, как вампир, лишившийся свежей крови, пила любую, не выбирая особо меж собутыльниками, пока не дошла до самого края.

Выходит, мать Макса отняла у Вадима отца, разрушила его детство так же, как разрушила потом и его собственное. Зачем? Чтобы появился на свет еще один несчастный человек, который и жив только благодаря своей ненависти?

Макс размышлял о том, что потеря жила с ним рядом все эти годы, как жена, чтобы подарить ему брата – человека, которого он выстрадал, которого ждал и искал всю жизнь.

Выходит, их встреча действительно была предопределена. И как ни старалась его мать разлучить их, судьбу не обманешь.

****

Макс нетерпеливо ходил взад-вперед по перрону. С Вадимом их разделяла всего одна остановка.

Было предчувствие первого снега, начала начал. Он мысленно прокручивал в голове предстоящий разговор у камина, нервно теребя пальцами сложенные письма в кармане.

Макс не решился позвонить Вадиму, сообщить ему все по телефону казалось невозможным.

Поезд задерживали на станции уже лишних  двадцать минут.

–  Почему стоим? – нетерпеливо спросил он у проводницы.

–  Там, впереди человека под поезд бросили… Ждем, пока пути освободят…

****

Макс очнулся ничком в снегу. Как холодно! Снег заносил почерневшие от пожара балки. Он ничего не мог вспомнить и не сразу понял, что балки – это все, что осталось от дома на усталость.

Макс приподнялся на локте. Дерево тоже сгорело. Неприкаянные галки нарезали в воздухе над полем круги. Неприкаянные души… Только ветер бешено колотил  калиткой на  железных столбах, заставляя ее рыдать от боли.

Макс снова погрузился в сон. Вдоль поля  ветер нес обгорелые клочья бумаги. Книги! Нужно собрать книги –  все, что остались. Брат не простит ему книг!

Угрюмые жуткие лица бродили по полю, иногда они наклонялись и подбирали деньги, которые он привез с собой на первое время. Наверно, деньги разлетелись вчера при пожаре. Это было похоже на денежный листопад, что когда-то давно снился ему. Книги и деньги –  всего лишь бумага.  Вопрос в том, какая именно: одна заключает в себе миллион жизней,  другая – миллион смертей.

–  Не трогайте книги! – прошептал Макс.

Лицо и руки его были в грязи, и они не признали в нем чужака. Лишь оттолкнули и начали драться из-за очередной денежной пачки. Книги им не нужны.

–  А мне – нужны! – крикнул Макс, и его голос разнесся далеко над полями.

«Вернется брат, а я к его приходу соберу все сгоревшие листочки в одну большую книгу. Все книги про одно и то же: любовь, ненависть, правда, все они – одно целое.  Книга всех и про всех, рожденная пламенем. Брату понравилась бы такая идея! Мы разожжем камин и будем  читать по очереди: он – страницу и я – страницу».

Казалось, теперь лишь безумию по силам примирить его с последней и самой страшной в череде потерь.

Рыжая самостоятельная собака спешила к нему через поле. Только сейчас Макс  заметил, какие у нее глаза: ярко голубые, словно безжизненные, – глаза  провидца и божества. Таких глаз у собак не бывает. Только сейчас он увидел шрамы и рубцы на ее спине. Эти раны нанесли ей когда-то люди, обрекая на одиночество и страх. Но она снова пришла,  собаки – не люди, они умеют прощать.

«Лишь пока вспоминаешь – виновен, забыть – это значит простить», – вспомнилось Максу, и он распахнул перед ней калитку.

– Заходи! – сказал он собаке. – В нашем доме нет стен, нет окон, нет крыши, но зато есть двери, которые я могу открыть для тебя. Вместе же лучше, правда?

Он понял, что нужно простить себя и отстроить заново сгоревший дом на усталость. Раны на спине собаки затянулись, и она снова пришла к людям. Значит, и он поступит также. И тогда, спустя долгих семь лет, клеверный сон воскресит брата.

Сон о том, как Алика идет по полю и ведет за руку маленького мальчика – сына Вадима. В руках у мальчишки будет красный воздушный шар.

Потому что дом на усталость каждый строит себе сам. Он и есть наша память, умение превратить замкнутый круг в спираль. Без надежды – покоя нет.

---

 

[1] Эдвард Мунк – известный норвежский художник-экспрессионист. Годы жизни  1863-1944

 

Вернуться на страницу ПУСТЫЕ ВРЕМЕНА >>>