– Операция завтра, – сказал мне врач.

А сегодня с виду обычный солнечный летний день.

День накануне…

Я боялась не пережить наркоз. Снилась Натка. Мы блуждали по тёмному лабиринту комнат, как когда-то по узким улочкам сумрачной Риге. Я снимала кино об ангелах, а Натка случайно попала в кадр. Махала руками, как крыльями, и улыбалась, а остроконечные крыши сходились над её головой крестами…

Она не очнулась от наркоза после операции. На похороны я не смогла прийти – тяжело заболела, и всё твердила себе: «Я запомню тебя такой. Ты всегда улыбалась. Я никогда не умела так». А сегодня она принесла мне настольную лампу, и во сне вдруг стало светло.

Как сейчас на Патриарших прудах, где солнечный свет отражается в воде и слепит глаза, а лебеди нежно касаются друг друга шеями так близко от берега, что кажется, протяну руку – и тоже поглажу.

На бульварах отцветают каштаны.

В подземном переходе скрипки соревнуются с виолончелью и альтом. Вивальди давно мёртв, но всякий раз оживает в своей музыке. Солнечные лучи тянутся ко мне из просвета, бегут следом по переходу. Чудится, я могу сжать их в ладони – и ощутить тепло. Натка была права, когда зажгла настольную лампу во сне. Свет – это материя. Существуют два мира: материальный – тот, где мы щуримся от яркого света, и мир антиматерии – там непроглядная ночь. И ни души вокруг. То есть, вообще никого и ничего нет. Пустота…

Это похоже на кинофильм, где перед ЗТМ возникает кадр, засвеченный солнцем, нездешний и невесомый. Стоп-кадр, внутри которого мерцает вечность. Миг, в котором заключена целая жизнь. И лучи тянутся во все стороны: воспоминания – в необозримое прошлое, мечты – в нескончаемое будущее (нескончаемое, потому что несбыточное). Миг, где мы останемся навсегда, юными и прекрасными. И город будет хранить наши шаги и соприкосновения рук, и всякий раз, когда в переходе заиграют на скрипках, мой маленький призрак тихо прислонится к колонне и будет ронять невидимые слёзы под ноги музыкантам.

Ты сказал, мне грех жаловаться на жизнь. Я всегда прохожу по грани между легко и невозможно, что другой на моём месте давно сломал бы себе шею, а я – живу.

Когда всё закончится, ты принесёшь мне в больницу флягу коньяка, мы выпьем «за жизнь» и будем смотреть, как неистовая гроза ломает деревья за окнами.

И я подумаю: «Можно ли назвать жизнью один день? И не в нём ли заключено бессмертие?».

Москва
июль 2016