Каштаны отцветают в ночь…
Но ночь темней всего перед рассветом,
И перед бурей молчаливей тишина,
Падение больнее перед взлетом,
И свежескошенным отчаянием трава…
Я не могу писать:
страх повторений столь силен,
что немота предрешена.
****
В самом сердце дождя
мир рождается заново.
У безмолвия я учусь говорить.
И безумием сна
со дна самого-самого
Я хотела себя исцелить.
Как хочу я дотронуться до тишины!
В голове – голоса, отголоски войны.
Я хочу рисовать безнадежность и душу,
И нелепый кусок под названием «Суша».
Века гнева и льда,
но пока – «не пора».
Лишь по-прежнему мчат поезда
В город тот, что давно разрушен.
По кругу
Дождь… и лето словно приснилось.
Тени греются у огня.
Старый пруд, зарастая тиной,
Ловит звезды в ладонь камыша.
Снег … и осень уже разделась.
Подо льдом стонут души звезд.
Не поэтом мне стать хотелось,
Да и проза, увы, не всерьез.
Ветер… плачет зима капелью.
Снеговик – черный страж двора.
Я уже не боюсь апреля,
Не отнимет никто «вчера».
Солнце… плод весны скороспелый
Сорвала уже лета рука.
Часы встали. Но путь их стрелок
Навсегда сохранит циферблат.
Все по кругу…жизнь только снится.
Разбудите скорей меня!
ДЕТИ СОЛНЦА: разговор теней
– Как страшно увидать Судьбу в глазах другого!
Еще страшнее, когда все предрешено…
– Мой бедный Лелиан! Ты ждал меня, взывая к «тени друга дорогого»*
из духоты мещанского гнезда… И я пришел!
Сказать, что вместо «Доброй песни» «любовь придумать заново» дано…
– Лишь нам двоим?
Мне ненавистен облик мой монгола,
Но видел я другим себя в твоих глазах …
Ребенка, друга верного, любовника, мужчины?
– Я – существо без пола. Во мне – все вы:
и женщины, и старики, и дети – полощетесь на дне моей души.
Но я – никто, мне места нет нигде.
Я ядом иссушаю сердце, чтобы огонь исторгнуть изнутри.
– И «зла цветы» неслышно прорастают на вверенной тебе земле.
Ты – Падший Ангел! Но не уходи…
– Тогда от нежности ты отречешься и тенью станешь на моей стене.
И пусть на перекрестке ночи сойдутся две грозы,
чтобы разрушить красивость лжи
и сделать небеса чуть ближе для тех, кто нас увидит после лишь во сне.
Я знаю, ЧТО сказать, ты знаешь КАК.
Я красил гласные, ты музыку искал в словах.
Еще абсента, друг? И вдохновение
Хароном лодку поведет сквозь доков лондонских разврат и смрад.
Любая боль, но только не забвение.
Вечнозеленый Стикс придумали для нас!
– Такие «Озарения»
тебя лишь ослепили.
Ты исчезал, предчувствуя итог…
«Моя незаживающая рана»! Лишь строчкой «исповедаться»* я смог.
Молчанье есть любовь…
– А может, пуля? Как внутри вен болела кровь!
Лайола, ведь подняться над собою,
тебе один лишь я помог!
И кто водил твоей рукою?
«Навеки твой, Рембо»*
– Но облака уже не плыли
по небу от тебя ко мне…
Я «Мудрость» «в замках»* постигал, Ты «Лето» проводил «в Аду».
И наши тени в вечности застыли
на полпути друг к другу – в бреду
у тех, кто не проснется после,
но станет свечку нам двоим держать во сне.
– Но лезвие недопонимания лишь острее. Меня ты «проклял»*
– «Негров»* должно проклинать.
За то, что сжег мечту и на закат повел чужие караваны.
Огонь и золото в кромешной пустоте!
Пока в песок не превратил себя ты, чужестранец.
Но я зажег Париж мечтою о тебе!
– «Пусть на пути к величию – невозможность»*, – твои слова?
Идти по замкнутому кругу страданий, и падений, и страстей уже недолго…
Но когда погаснут свечи – представь себе закат:
Ворота в Ад
в пустыне Солнце открывает
И всходит столь же алая Луна…
Такого никогда мне не забыть!
На севере мне мало Солнца, я не смогу здесь жить.
Скажи, когда меня на борт поднимут, чтобы отплыть
туда, где «вечность»* я назвал по имени впервые?
– Мой друг, «корабль»* твой давно уже не «пьян».
По черным парусам мы сможем узнавать себя отныне
В штормах грядущего, где все предрешено.
——————————————————————————
Мнимая беседа Поля Верлена с Артюром Рембо написана по мотивам: Поль Верлен. «Исповедь» (автобиографическая проза), Артюр Рембо. «Парижская оргия» (собрание сочинений) Франсис Карко. «Верлен. Жизнь в Поэзии», Ж-М. Карре. «Жизнь и приключения Жана-Артюра Рембо» «Полное затмение» (худ.фильм, реж. Агнешка Холланд)
* «Памяти моего друга». Поль Верлен (посвящение «юноше, с лицом похожим на Марсо», что впал в уныние от помолвки Поля и Матильды и завербовался на фронт, где позже был убит) * «Исповедь». Поль Верлен («моя незаживающая рана 1871») * Письмо Артюра Рембо к Полю Верлену 3 июля 1873 года * Монс. «Мои тюрьмы». «Исповедь». Поль Верлен * Имеются в виду биографии «Проклятых поэтов», составленные Полем Верленом * «Мои глаза закрыты для вашего света. Я – зверь. Я – негр. Но я могу быть спасен» (Артюр Рембо «Одно лето в Аду») * «Пусть на пути к величию — Невозможность! Все ж малого не славит мой язык!» «Меланхолия». Поль Верлен. * «Что обрели? Вечность! Слились в ней море и солнце!» (Артюр Рембо) * «Пьяный корабль». Артюр Рембо
Мастер тишины
В дождь Камергерский вдруг напомнил
улочку из «Унесенных призраками» Хаяо Миядзаки.
И фонари зажглись, и люди разбежались кто-куда,
и отражения витрин похожи на огни потусторонних маяков.
И тишина!
Все голоса и запахи, и звуки …– все смыто, сметено, исчезло.
Стена дождя и мягкий капель рокот.
Неважно, что за шиворот течет в пустом кафе, терзаемом ветрами.
Важнее, что его нельзя покинуть,
и все бессмысленные «куда-то срочно нужно» растворились…
Сидеть, курить и ни о чем не думать.
Стать пленником стихии ненадолго.
Спасибо тебе, мастер тишины!
Отражения
Дома плывут и летят облака
В мутной воде пруда.
Сколько еще шагов я сделаю
по вечно и в никуда
спешащему городу в ожидании тебя?
Нет, не желает вертеться Земля.
Иногда
Молчание звезд невыносимо.
Но мы так боимся увидеть свои отражения
На дне цветного пруда…
Фонарь-верлибр
дворовый Фонарь
влюблен
в Луну
она высоко
а его люди создали
с опущенной головой
освещать землю
она прячется
за обрывками облаков
он тянется к небу лучами
но лучи – падают вниз
и достаются грязной луже
и мне
я все думаю
когда же он перегорит наконец
и перестанет пытаться
невозможное сделать возможным
В городе осень…
Как здорово наконец-то выйти из подземелья метро
и прокатиться по вечерней Москве на троллейбусе!
Полный круг по Садовому…
И смотреть в окно, как первые желтые листья
срывает с деревьев и кружит по воздуху ветер,
как начинается дождь – первыми каплями по стеклу…
А что мне еще остается?
Писать стихи и смотреть, как в городе начинается осень.
Она всегда почему-то приходит под D minor Баха.
Падают листья, падают капли дождя.
Падают минуты, часы, дни, месяцы… моей жизни.
И только сквозь люк в крыше троллейбуса
в салон врывается небо
по-прежнему иссиня летнее,
лысое без облаков.
ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ
3
Они говорят: если не любишь людей,
бери с собой книги и уезжай
на необитаемый остров.
Но как не сойти с ума в тишине,
где от мыслей и слов никуда не сбежать
и негде укрыться?
Они говорят: стихи – это молитва,
но я не чувствую неба за облаками,
А самолет уже садится…
(или падает?)
не провожаемый ничьими взглядами.
Я знаю теперь: чтобы сохранить любовь,
нужно разъединиться.
Они говорят: стихи – окурками
под ногами валяются.
Но их так много уже на асфальте,
что дворнику не смести с тротуара их все,
кто-то останется…
Но непонятно, которые из оставшихся
от дорогих сигарет.
Нет.
Стихи – это фиксаторы времени,
ловцы миражей моментов и состояний.
Чтобы чаинки из чашки не исчезали,
а утренний чай горчил, не линяя
в приторно нежный.
Чтобы не спали
улицы, чьи мостовые помнят наши шаги,
а фонари хранят наши тени
Бережно. Снежно.
И как влюбленные в Альпах мечтают
на перевале весне замести все пути.
Миражи не остаются одни:
за ними обязательно кто-то пойдет
и исчезнет в тумане
улиц, которым не снятся наши шаги.
Нет, не дыши на стекла,
Прощальной записки он не оставил.
У нас у каждого – свое море:
штормовые дни там не совпадают.
И неразумно печатать следы на песке.
Ты говоришь, что не знаешь
ни одного красного полевого цветка.
Но я помню маковые поля
вдоль дорог, по которым мы ехали
вместе в грозы.
Стихи – это фиксаторы такой разной меня,
где внутри есть всегда еще кто-то
и немного тебя.
Знаю, что нужно уходить в прозу,
Но почему-то боюсь большого пера
пока …
2
Пошло писать про осень,
но снова меня сентябрит.
А каминно-коньячная эта погода
так и затягивает поговорить.
Нет уж, лучше закутаться в плед потеплее
и помолчать вполголоса.
И пусть за окном перешептываются обо мне
дождей уныло серые полосы.
Словами не излечиться и не излечить,
все стихи – лишь письма тому,
кого больше нет.
Всякий раз ты прощаешься так,
словно уходишь от меня на войну.
Знаю, нужно быть стойкими,
чтобы пережить зиму – еще одну.
Каюсь, мне всегда не хватало души,
чтобы греться лишь ожиданиями,
когда рядом были чьи-то другие
такие же теплые руки.
И не одни.
Виноваты лишь расстояния.
Нет, мне не стать твоей Сольвейг,
я же совсем не умею петь,
даже если двери закрыть поплотнее.
Разницу времен не перелететь.
Можно стереть
только все смс-ки, чтобы потом в голове
перечитывать снова и снова,
чувствуя, как все во мне
сворачивается желтком вкрутую.
Я не хочу жить вечно у тебя внутри,
мне не хватает тебя сейчас и снаружи.
Лужи
в себе растворяют недели.
Чувство вины прожигает дыры,
как кислота.
И сквозь них в небытие
утекает водка, виски, вино, коньяк…
и даже вода,
и не бывает похмелья с утра.
Кто-то возвращается все же
с потрепанным рюкзаком и свежим загаром.
А кто-то стоит в белом фраке
на заплеванной лестнице в очередь за билетом в метро.
Не у всех это лето сбылось,
значит, я не одна.
Иногда мне бывает страшно,
просто так, ни от чего.
Вим Вендерс «Так далеко, так близко»,
помнишь кадр на крыше с самоубийцей?
Ему впервые в жизни было легко,
и падение стало полетом:
высоты ведь можно уже не бояться.
Иногда мне кажется, этот мир улыбался бы шире,
если бы не было в нем меня.
Иногда мне хочется
сделать пластическую операцию
и купить новый паспорт.
И жить с начала,
так, как мечталось именно мне.
Мне говорят: твое время вышло,
но я не дам им себя состарить в душе.
Нет, я сбегу в новый дом и разрисую в нем стены в граффити
и напишу капслоком: «Я ВЕРНУЛАСЬ.
УЖЕ НАВСЕГДА».
Вечный ребенок и
осужденный
без оправданий и апелляций.
Да, у меня всегда всё слишком поздно,
но опоздавшим тоже хочется жить,
не жалея.
Опыт рождает новые чувства,
и души острие не притупляется, пробует лишь создавать,
более точно себя выражая.
Да, мне с небес ничего пока не обещали,
но упорно учусь ювелирной работе:
а стихи мои – лишь инструмент
для огранки алмаза чувств в бриллиант восприятия.
Победители времени и расстояний.
Да, я буду тебе писать.
1
Они верят богу, которого не видел
никто.
Почему я не могу выбрать себе религию,
совершив паломничество по следам Рембо,
и молиться поэтам пустынных цветов,
уводя на закат караваны?
Если тесно в кругу чужих ожиданий,
Стоит его разорвать
и начать
обратный отсчет.
Осень – время собирать листья.
Они говорят: стихи ничего не стоят,
невозможно всю жизнь их читать
с заплатами на локтях,
нужно к чему-то стремиться…
… купить BMW,
но я – не водитель. И не поэт…
Разделительная полоса?
Выбираю двойную сплошную
и солнце Африки – сквозь ресницы.
Мне так часто снится,
что ты держишь меня на руках.
Любовь приходит из пустоты,
создается предчувствием сна.
Я – сосуд, который всего лишь нужно наполнить,
чтобы могла испаряться вода
слов миражами.
Знаю, они привыкают
жить, ни о ком не волнуясь.
Те, кто друг друга могут коснуться,
в мыслях своих так далеки,
невыразимо!
И лишь с расстоянием становимся ближе.
Наверно, мне тоже нужно учиться
быть далеко и рядом.
И не выкидывать дни
в мусорную корзину,
как неудавшиеся стихи,
ведь миражи
нужны лишь тому, кто их видит.
Ноль!
Я рифмую по краю
строки.
Письмо
Записка на холодильнике:
«Мы не будем варить глинтвейн».
Дверь в прихожей беззвучно скрипнула.
Без потерь не проснуться. Лень.
Молчаливый рояль за стеной
тоже пишет: нотами музыку.
И еще один выходной
затянул меня в тугой узел.
Мы одни и те же слова
говорим совсем разным людям.
Мне б хотелось тебя обнять…
общей нежности жест так скуден!
Знаешь, для свежей встречи
стоит выдумать что-то иное.
Взять бы старые жесты, да сжечь бы!
И мосты из слов. Успокоит.
Я ведь тоже использую вечер,
как в сценарии: ИНТЕРЬЕР КАФЕ
ДВОЕ. Дальше – без слов
Хочешь вернуться? Яичница на плите.
А я буду снимать кино.
Ты берег бы себя, если б мог сберечь…
Зачарованный странник
Поезд. По будням пустой вагон.
Зачарованный странник…
Если ты по-прежнему в скрипку влюблен,
не совсем моя северная страна в упадке.
— Из Москвы самолет до Лондона?
— Да. Концерт отыграть и обратно на севера
— English National Opera?
— Что ты! В пабе… только скрипка им там не нужна,
подавай вприсядку…
голых баб, танцующих на столе…
— Все ж, когда этот сброд заорет: «Фиаско!»,
ты, пожалуйста, вспоминай обо мне.
Тяжело дается строка,
если веры нет.
— Буду. Да.
Поэзия с музыкой одной крови,
слез твоих уж полны ладони…
Живая вода. Зря не расходуй!
Я ведь тоже sometimes feel lonely
в этом мире без дна,
где кометы падают и прорывает плотины.
Поезд идет неровно…
— Держись!
Прав был Чарльз, нужно поэзией делать жизнь.
И ты знаешь теперь, малыш,
как люди умеют прорастать друг у друга внутри,
и зачем родилось наше сердце на две половины.
Эпилог.
Утро будет щадить нас туманами.
Мы пойдем на восход,
только разными странами.
Так скорее кому-то из нас повезет.
Настроения
— Твои тексты теряют нежность.
Холодно! Скоро зима…
проклятая неизбежность
вечно верного сна.
Фонари плавят ночь под окнами.
В чужих строчках себя невпопад
замечаю.
Моя тайна – не одинокая.
Всем давно уже рассказали:
дождь в звездопад
фонари превращают…
И дарить мне тебе больше нечего.
Даже тайна уже не моя.
Отобрали.
Выпили, словно вино из оставленного бокала.
А быть может, она просто выдохлась и устала,
как я устаю
носить роли, как платья с чужого плеча,
и молчать и молчать и молчать
сгоряча.
Знаешь, что нас раздражает друг в друге?
То, что у каждого жизнь – своя
И по кругу —
все тот же X или все тот же Y
не сливаются в Z никогда.
А еще то, что я –
– Маугли и не умею просить и плакать,
не выношу
унижений метафор.
И ухожу,
когда можно остаться,
но возвращаюсь в ком-то другом.
Что ж, поделом…
Музе
Как ты и где?
У меня все тот же февраль. Слишком медленный и густой снег.
Время проталкивается к весне, как сквозь толпу к выходу из метро.
Холодно, грустно и форточки настежь в квартире.
А вчера погас последний фонарь, тот, что в конце улицы.
Под окном не горит уж давно.
Чинить фонари они не торопятся.
Я смотрела в темноту, и мне показалось…
Ты всегда возвращаешься по первым осенним листьям
или уже в феврале.
А уходишь в мае, когда отцветают каштаны.
Помнишь, в детстве мы даже не расставались?
Сколько игр мы придумали вместе!
Жаль, я писать не умела,
киностудии детских фильмов оценили бы наши сценарии.
В летнем лесу голоса птиц сливались
в симфонию, но мы знали
по именам всех исполнителей. На рояле
я тоже не научилась играть.
И в школу живописи провалила экзамен.
Вот, рисую теперь словами.
Плохо, конечно, но что имею, то и храню.
Я тебя жду.
Ты где-то бродишь. Ожиданием пытка.
Я истончаюсь от времени,
как твоя старая фланелевая рубашка.
Растекаюсь вином и маслом
или как акварельные краски исчезаю с листа.
Немота.
И лишь в молчании замечаю,
сколько ненужных слов произносят люди.
Без тебя первое лето было оранжевым и зеленым,
шумным, никчемным.
Кто-то, наверно, Лолиту писал,
но промахнулся на век. Опоздал.
Ничего, позабудет.
Ты вернулась ко мне стихами.
С обесцвеченной челкой и угольными бровями.
Повзрослевшей и очень усталой.
Ты отражала меня в зеркалах.
Лишь вчера мне приснилось,
как зеркальную пленку рвала руками
и ломала стекло в ладонях.
Больно!
И лицо у тебя снова другое. Мужское.
Ты теперь ненавидишь тех, кто хранит
мои фотографии,
тех, кто в доме моем создает уют и берет меня за руку.
И не бреешься, чтоб отучить меня плакать.
Соль на раскаленной коже шипит.
Ты говоришь: нужно вытравить всю красивость,
прозой заменить стих.
Ржаво и остро.
Как пожелаешь. Я все смогу.
Помнишь, осенью шли золотые дожди?
Фонари горели еще, я тебе верила и считала звезды…
Интересно, уходя к нему в женском обличье, ты ноги тоже не бреешь?
У него горят плечи, зато много слов в октябре.
У меня же – молчанье.
Лица в окне убегающего трамвая,
кажется, что среди них можешь быть ты.
Страшно не то, что уходишь, а то, что к другим.
Страшно то, что поишь их мною,
и в полумраке комнат чужих
вы говорите опять обо мне.
Страшно то, что вернешься,
и снова мне придется угадывать ноту фальшивую
в голосе судеб, придуманных мною.
Знаешь, сегодня я дверь не закрою.
Ты возвращайся, хотя бы во сне.
Чистый блокнот положу в изголовье.
Солнечная дорога
Видишь облако странной формы?
Говорят, мы сделаны из земли,
кости – камни, дыхание – ветер,
реки – кровь, облака – мечты.
Нам во след поют «Sky is over»,
но я думаю о тебе.
Это слитое и живое…
Мне на буквы не разделить
Я немного завидую солнцу:
оно гладит тебя по щеке.
Мы идем по тропинке в лето,
А часы, как птенцы, голодны.
Мы потом их собой накормим,
а пока не оглядывайся, не отнимай руки.
Нет, тропинка не оборвется.
Далеко. Нам хватит идти.
****
Я даже знаю, как это будет:
двое молчащих в кафе – друг против друга,
и камера белым светом по кругу.
Взглядов игра, тишина, пелена…
Дальше – тамбуры в поездах,
тает в руке сигарета.
Ты вспоминаешь слова
песни непрожитой, непропетой.
Я оставлю
Я оставлю поэзию в лете
и, как платье, повешу в шкаф.
Дворник листья сметет с аллеи,
унесет мое счастье в мешках
и сожжет на помойке в сквере.
Скверно.
Тополиный пух снегом пах…
Мне сказали: вернись на землю,
отражайся, как все, в зеркалах.
Все живут не там и не с теми,
не в игре, не нажать рестарт.
Всё прощается тем, кто не делает,
кто не смеет, не сеет — не пожинает страх,
обиду, сомненья.
Будет не за что, будешь прав,
даже если не там и не с теми.
И не так, как просила душа.
В это горько паленое лето
я вернулась, будто с войны
на далеких звездах, планетах.
А здесь ты, улыбаешься мне с портрета,
с обожженной солнцем стены.
Самолеты все ниже летали,
и над городом желтым был смог.
Ты не смог бы все это словами,
но поймал бы и выправил поворот,
где меня заносило по краю
строк.
Солнце съело цвета, ты уже не реален,
как герои в моем прошлогоднем романе.
Пыль и сны, не золото – амальгама.
Мне сказали: иди вперед.
Так что это последнее, на посошок.
Дьяволиада
Жарко в Аду поутру. Плюс сорок.
Дымно, как в то восемьсот шестьдесят третье лето в Москве.
Дьявол сидит за столом, разбирает почту.
Писем – тысячи, сплошь графоманские штампы:
дай мне славы и денег, власти, любви, подвигов и дорог и свершений…
Удалить бы их разом: грязь – из дома, порок – за порог!
Лишь один человек в этот час на Земле разделяет его тошноту
– главред из «ЭКСМО».
Дьявол пьёт чай с лимоном, прикладывает лёд ко лбу.
И с похмелья чувствует себя почти смертным.
«Я поняла,
– прорывается, – двух одинаковых облаков не бывает,
небо каждый день их меняет,
между землёй и небом посредником служит дождь,
в дождь всегда происходит важное что-то,
оно может быть маленьким, но нужно уметь разглядеть,
а фиалки свой аромат льют-источают только после дождя.
Мы – туристы на этой планете. Если продлишь мою жизнь хотя б на год…»
Неформат, – думает Дьявол, – не по адресу. И зачем мне ещё одна чья-то душа?
Вас у меня уже столько, что скоро придётся листовками раздавать.
Но от вида их даже бомжи шарахнутся. А копить не могу – инфляция.
Почему вы не пишете Ангелам? – думает он.
Они же в своём Раю от безделья и скуки маются.
Бог бы всех разослал по служебным командировкам – исполнять желания.
Он давно уже в тайне мечтает: не смотреть в их унылые лица хотя бы день.
В век торговли люди вдруг позабыли, что нужно молиться.
Верят лишь в гарантированный обмен.
Удел Ангелов – не у дел.
А я теперь должен за всех отдуваться…
Но что я могу для вас сделать?
Я – стар, у меня болит голова и кривое колено ноет.
И почти не видят глаза: я под лупой читаю письма.
А на фондовой бирже Ада то четверг, то вторник чернеет.
Неликвидная ваша душа!
Вот ещё один пишет: «Если она вернётся…»
Знаешь что? Позвони-ка ей сам.
И скажи, что декабрь на дворе, но небо цвета апреля.
Ты звонишь – просто так, поделиться.
Вы боитесь, что жизнь кружится,
и что тот, кто уходит, ни разу не обернётся.
Душу сдаёте в наём, как квартиру, в которой давно никто не живёт.
Но душа-то всегда остаётся, если дверь не закрыть на засов.
Господи, как вы мне все надоели!
Ад переполнен, на моих буровых – безработица:
три часа в рабочей неделе – вагонетки с углём разрывают на части…
Может, научитесь, наконец, понимать друг друга без посредников и без слов,
без гарантий на счастье?
Мои строчки?
Их как птиц выпускаю из клетки.
Их крадет высота, укрывает небо.
Я смотрю на полет против солнца:
крыльев взмах… облака, облака, облака…
Стать чужими друг другу значит освободиться.
Тает след.
Птиц кормила с руки.
Они не вернутся.
Солнце над крышей
Купила гребень с разноцветными камушками.
Глупо. Никогда не любила украшения.
Кажусь себе обновлённо-юной.
Ребёнком, от которого отмахиваются старшие.
Укладывают спать. Гасят в комнате свет.
А сами сидят допоздна на кухне и пьют чай
с моим любимым вареньем.
Темно. Иногда кровь так тяжелеет,
что хочется вскрыть вены.
Почувствовать лёгкость и полететь.
Ночью над городом. Заглядывать в окна,
где пьют чай и вино.
Они знают всё обо всём.
Как жить, как любить и как умирать.
Кто первый и кто последний.
Что говорить и о чём молчать.
Как правильно и как нельзя.
И только я
не знаю,
над чьей крышей утром восходит солнце.
В апреле
В апреле заборы в Москве красят в ядовито-зелёный цвет.
К осени краска желтеет и осыпается, как листва с дерев.
Не стираются отпечатки весны только с одежды.
На углу Патриарших и Бронной тепло и надежду
продают в свитерах и шарфах уже много лет.
Вчера не было денег купить, а сегодня нет завтра, чтобы надеть.
Да и не для кого. Остаются рядом лишь те,
кто способен на братскую нежность.
– и ни капли сверх.
Возвращаюсь на эти улицы, словно ищу
расплёсканное здесь некогда счастье.
Город, где…
В городе, где все проездом,
друг друга не ждут.
Люди без будущего для любви бесполезны.
Пожиратели времени стерегут
наши годы – мгновения,
успеваем жить в промежутках,
в плену, когда заснут,
растягивая прикосновения.
А они нас вместе с осенними листьями жгут,
предавая забвению.
Мы – не фениксы и летать не умеем.
И ещё одна осень – тугой жгут
шарфа на шее.
Ты говорил: всё получится.
И получалось.
Ты говорил: расписания поездов не лгут.
Не знаю, в моём городе нет вокзалов.
Но вчера ко мне пришла музыка,
научив рисовать глазами.
Золотые звуки плывут
по небесному бездорожью за облаками
след в след.
Облака – не застывшая форма, процесс.
Скажешь, судебный, держать ответ?
На него уж точно не опоздаю:
невозможно измерить время, которое случится не с нами.
****
В город приходят по осени
в латаном по подолу плаще,
без глаз на лице,
с алыми полосами поперёк вен,
с мыслью: неплохо бы здесь умереть,
успокоиться –
– здесь никто ни о чём не спросит.
Лишь иногда кто-нибудь в чёрном
на мосту повстречает нелепую свою судьбу
и покорно вступит в новую полосу:
Ты, пожалуйста, не спеши умирать,
я тебе как брат и как мать! –
– так дорожка змеится вспять,
так родится поэт,
из тех, кто без памяти-скорби
вослед,
чьих имён никогда не узнаем.
А немые туманы исходят дождями,
в домах пахнет яблоками и грибами.
Крепко-накрепко заперты двери –
здесь никто никому не верит,
здесь уже ничего не ждут.
Сумасбродства июня на перекрёстках жгут,
но тут же
наметает пожелтевших писем в парадную.
К жителям не поворачивайся спиной –
– оседлают или нож воткнут,
и лицом опасно – распнут.
Жить старайся легко,
город – ещё один промежуток
на пути усталых,
бессрочный отпуск,
переправа меж двух вокзалов:
ни в колыбель, ни в рай билеты
не продают.
Оставайся,
но не спрашивай где ты.
Осенняя меланхолия
Осенняя меланхолия…
Шашлык с кофе меж двумя дождями на даче,
после глотка вина больше не плачешь.
А небо уходит в серо-лиловый.
Благословенны тридцатилетние:
чувствуешь еще на 20, а думаешь уже на сорок.
Идеальное ускорение…
Если знать, что восприятие времени – квадратный корень из возраста.
Человек жив ожиданием,
я по-прежнему на мостах смотрю рекам навстречу,
и кажется, кольцо Соломона будет вертеться вечно,
если ночь – мерило всех земных расстояний.
Теперь я могу почувствовать и понять твои раны:
тебе хочется танцевать.
Секретный код нежности: поцелуй под коленку или в сгиб локтя.
Не бывает в жизни ни поздно, ни рано.
Только вовремя
нас запирают, хоть и комната наша – чужая.
Задохнёшься мной и подумаешь: эта ночь – без края.
Стоп-кадр
Голая ведьма одета в ночное небо,
в отсветы пламени,
в древние символы на камнях,
в первые песни.
Она – земля,
и растворившись бесследно,
в иное воскреснет.
Наша ж броня не спасает от гроз:
молнии железо притягивает.
И отношение к жизни «всерьёз».
Знаешь, такие письма пишут десятилетиями –
и получается то ли роман, то ли повесть.
А киносцены снимают флешбэками:
после титров «все умерли» и ЗТМ –
кадр, засвеченный солнцем,
нездешний и невесомый!
Ты посмотри в глаза любому
и увидишь тот миг как печать на сетчатке:
город счастья, волна,
шаги по брусчатке,
под ногами кипящее море, и соль на губах
от вина кажется сладкой.
Звёзды сгорали и падали,
а мы на углях танцевали почти до утра.
Знаешь, ты возвращайся в тот кадр иногда.
И сохрани меня под закрытыми веками.
У меня есть всё
У тебя всё есть, чтобы встретить лето?
Спросил так просто, словно поранил без боли.
Белотелые люди и статуи чёрных глаз боятся и яркого света.
У меня конечно есть всё, кроме…
В сон вплетаются посторонние голоса,
перезвон трамваев, олеандровый запах.
В море у ног опрокинуты облака,
по циферблатам башен стрелки бегут обратно.
Зыбкие искорки пляшут по лезвию горизонта,
витражи рисуют мгновенья цветными полосами.
Солнце слепнет и щурит глаза воспалённые,
со лба неба откинув кудрявую прядь – след самолёта.
Мне сказали: «Жди!» И оставили
лежащей на животе на берегу постели:
кожа лопнула от пробившихся крыл на спине.
Им, наверное, стало завидно.
Ожидание
никогда не догонит завтра и вчера не вернёт.
Светлые лики птицами летят мимо, как на экране.
Скрипка плачет по ним в метро,
волны бьются в платформу, притворяются поездами.
Изначально всё искало себя, но в конце ничто обретало.
У меня есть всё,
кроме ночи бессонной, что полна закатом,
пьяна мальтийским мистралем.
Послушать аудио-книгу “ДЕТИ АПРЕЛЯ”: 
