– Ваше имя? Не земное. Там вас зовут иначе.
– Клео. Меня зовут Клео…
На сеанс регрессивного гипноза ко мне пришла женщина, лет тридцати пяти.
– Что вы хотите вспомнить из прошлых жизней? – спросил её.
– Я – ничтожество!
Тонкие губы перевёрнутым полумесяцем.
Видел её машину из окна. Ничтожества на таких не ездят.
– И я не понимаю, почему это так. Чувствую где-то глубоко-глубоко внутри. Не могу смириться. У меня семья, сын в первый класс пошёл. Это мужчине нужно быть героем, чтобы жизнь удалась. Женщине позволено сказать, что у неё есть или будут дети. Но мне этого мало. Важно оставить что-то после себя. Может, я была кем-то более значимым, может, он не закончил «дело всей жизни»?
– Вы работаете?
– Да, я фотограф. Глянец.
Вот почему её лицо сразу показалось знакомым. Фотограф и весьма успешный. Мода в столице – всё, или почти всё. В газетах, журналах, по телевидению сплошь интервью с Олимпа: дизайнеры, фотографы, визажисты, модели… Учат и учат нас, нет, не красоте, выдуманной ими красивости. Никто не замечает подделки, богам привыкли верить.
– Я буду считать до трёх. На счёт три вы вспомните самый важный момент вашей жизни. Мы будем возвращаться назад в прошлое в пределах одной жизни, потом шагнём за её пределы. Раз, два, три. Где вы? Что вы видите?
– Я в Тунисе. Море. Длинный пляж. Солнце в воде. Всё залито светом. Чуть дальше по пляжу крепость-мечеть и кафе у её стены. Сижу в кафе, ем мороженное и смотрю на море. Ничего не происходит, но всё вокруг наполнено смыслом: каждый звук, запах, цвет. Слишком яркие краски. Слишком яркий свет. Больно глазам. Больно… Мне очень больно.
– Тогда отпустите всё, что случилось, сколь бы важным вам это ни казалось. На счёт три мы пойдём дальше. Раз, два, три.
– Абхазия. Горная река. Изумруд травы и деревьев. Всё сверкает на солнце. Ветка над водой повторяет изгибы реки.
– Что для вас сейчас важно?
– Это картина. Но я – не художник. А фотография – лишь осколок немого беспристрастного зеркала. Ощущение счастья, поймать бы его, унести с собой! Сберечь. И ощущение потери, потому что время невозможно остановить. Живое не сохранить в мёртвом. Это больно.
Слёзы текут по щекам. Аккуратно промокаю её виски и щёки салфеткой. На сеансах часто плачут. Люди всегда плачут о сокровенном. Освобождается подсознание. Я не знаю, где в человеческом теле обитает душа, но сейчас говорю именно с ней. Наши души редко смеются, редко бывают счастливыми на земле. Жду, пока она успокоится, и прошу идти дальше.
– Где вы сейчас?
– Мне пятнадцать. Старый парк аттракционов. Сбежали с уроков с подругой, лежим на траве и смотрим в небо. Небо высокое. Кажется, пью его синь глазами, кажется, я лечу.
– Что общего в этих воспоминаниях?
– Их не получится передать кому-то ещё, поделиться. Это как изобретать эликсир бессмертия, который есть в каждом цветке на планете, но невозможно добыть экстракт. Несуществующая формула счастья. Мираж. Что-то подобное есть в картинах Сезанна: белые облака отливают синим, спрятанным ими небом, в зелени листьев заперто красное заходящее солнце. Это не пейзажи, а взгляд на них, слепок мыслей и чувств самого художника.
– Вы пробовали учиться живописи?
– Нет. Но я около года изучала её историю в Университете фотографии.
Пауза. Долгая пауза. Снова промокаю уголки её глаз салфеткой.
– Вам что-то вспомнилось?
– Да. Мой преподаватель. Он был уже стар, но на его лекции никто не опаздывал. Никогда не рассказывал нам историю той или иной картины в отрыве от биографии художника. Из его слов выходило, что большинство великих картин обязаны своим рождением случаю, моменту, какой-нибудь совсем незначительной мелочи. Картины как подарки вечности. В тот день я пришла на лекцию раньше всех. Он стоял у окна и смотрел на дождь. Ключ от аудитории пока не вернули, и мы решили подождать в коридоре. Унылая осень с нескончаемыми дождями за окнами. Он сказал тогда, что мелочи не только создают картины, но и разрушают жизнь. Представь себе, сказал он, пятница, вечер, мужчина идёт домой, думает, выпью пива, думает, отдохну. Но вдруг понимает, что от себя отдохнуть не получится. Когда-то он был подающим надежды художником, но всё изменилось после того, как увидел птицу, лежащую на траве. Так не бывает, если она не больна, не мертва, – говорили ему. Бывает, – отвечал он, – возможно, ей разонравилось быть птицей, возможно, она видела себя кошкой или кем-то ещё. Здоровая, красивая птица, лежащая на траве, стала лейтмотивом его картин. Знал, что не примут в Союз Художников, знал, что жена изменяет с тем, кто рисует лошадей на скаку. Люди не любят тех, кто не вписывается в общий пейзаж, даже абстракция всегда имеет логическое объяснение. Он больше не пишет, не любит, не ждёт. Совершенно один, как его птица, которой захотелось растянуться кошкой на траве. Я чувствовала, что говорит он сейчас о себе. Мне было нестерпимо жаль его, хотелось помочь, но не знала чем. Вот так иногда бессмысленно проходит жизнь, сказал он напоследок и замолчал. Дождь продолжал мыть окна.
– Вы уже вышли за пределы личного восприятия, теперь можете отправиться в жизни других. Представьте себе дерево, вы сидите на ветке, но вам нужно от кроны спуститься вниз по стволу к корням. Спускайтесь медленно и осторожно. Что вы видите?
– Я сижу под деревом. Смотрю на зелёное поле, за полем замок, выложенный красно-белым камнем, с башнями. Ветер качает траву, словно волнуется море.
– Кто вы женщина или мужчина? Вы живёте в замке? В каком вы времени, веке?
– Мужчина. Мне лет девятнадцать. Да, замок – мой дом, фамильное поместье. Похожие замки в наши дни сохранились в долине Луары. Франция, наверно, век восемнадцатый. Точно не знаю. Знаю, что во внутреннем дворике замка круглой формы фонтан со статуями, и около него сейчас остановилась карета. Гости съезжаются на званый ужин. Я не хочу туда возвращаться, мне скучно с ними. На стенах в зале вместо картин висят зеркала в увесистых позолоченных рамах. Неужели им нравится повсюду видеть свои отражения? Людей и так много в замке, к чему создавать двойников? Мне же нравится ветер, что ласкает траву. Ветру не нужен дом. Я подражаю ему, лаская лошадь: грива шёлком течёт и вьётся сквозь пальцы. Я люблю лошадей.
– Чем вы занимаетесь в этой жизни? О чём думаете?
– Не знаю. Кажется, ничем и ни о чём. Всё, что мне нужно, это поле и лошади.
– Хотите увидеть её итог?
– Да.
– Представьте, что умираете.
Пауза. Салфетки? Нет, не понадобятся.
– Я в том же замке. В комнате темно. Я – седой старик, лежу на широкой кровати, две свечи горят в изголовье.
– Что вы чувствуете?
– Ничего. Ни боли, ни страха. Жду, когда всё закончится. Ждать надоело.
– Есть мысли о том, какой была эта жизнь?
– Бесполезной. Я ничего не делал и не сделал. Только смотрел, как ветер волнует траву. Но это было красиво. И мне казалось, что я один мог это видеть. Больше никто.
– Жизнь-созерцание. Теперь попробуем перейти к действию. Вы летите назад, дальше и дальше. В другую жизнь. Кем вы себя видите?
– Темнокожим. Южные острова. Нас четверо, мы тащим к воде пирогу. Ночью она перевернётся, мы все утонем.
– А сейчас день?
– Да, мы выходим в море рыбачить. Но я знаю, что к ночи начнётся шторм, и мы не успеем вернуться.
– Вы помните свой последний день?
– Нет. Я уже вижу ночь. Мы – в воде, над нами купол лодки, наполненный воздухом. Самодельный фонарь – огонёк, закрытый с четырёх сторон пластинками из дерева от ветра, – плавает на поверхности воды и не гаснет. Мы уходим под воду, в темноту. Странно, мы – рыбаки, почему же никто из нас не умеет плавать? Свет всё дальше, вода разрывает лёгкие изнутри. Всплываю наверх, словно по воздуху. Поднимаюсь над водой, подсвеченный огоньком горб пироги ещё качается на волнах. Лечу выше, к звёздам, извиваясь в полёте, как дракон или воздушный змей. Мне легко.
– Белый свет впереди видите?
– Да.
– Попробуйте попасть в воронку белого света. Вы там одна?
– Да, я внутри.
– Как ваше имя?
– Клео. Но никто не зовёт меня по имени. Меня не ждут здесь. Мне будто уже всё объяснили, а я, как ребёнок, не верю и продолжаю спрашивать почему-почему-почему. Находясь внутри света, ищу доказательства его существования. Как в моём повторяющемся сне, где смотрю на море, на солнечные блики, пляшущие на поверхности воды. Знаю, что вода прохладная, хочется освежиться, войти в неё и поплыть, но почему-то всегда остаюсь на берегу. Не решаюсь.
– Море – это жизнь. Где ты в нём, таков ты и в жизни: на берегу, вплавь, на корабле или под водой.
– Почему я не могу войти в воду? Почему рыбаки не умели плавать?
– Спросите себя. Задайте вопрос в пустоту белого света.
– Семь цветов мира или радуга вместе сливаются в белый. Вот почему так больно глазам. Моменты времени, в которые стучится вечность. Необъяснимые приступы счастья от её созерцания. Дар видеть белый свет. Не знать, но чувствовать, что он есть. Француз ничего после себя не оставил, но видел поле так, как его видит ветер. Рыбак знал, что утонет, но без страха вышел в море, а на последнем вздохе запомнил мерцающий огонёк над водой. Они оба видели что-то над миром. Я это вижу. Но никогда не смогу выразить, передать кому-то ещё. Будь я художником, пришлось бы выставлять на суд зрителей белые пустые полотна. И каждый смотрящий испытывал бы свою встречу с вечностью. Или не видел бы ничего.
Салфетки кончились. Слёзы на белой коже казались каплями молока.
Москва, август 2010
